Ни на язык, ни на память…
Отсюда пошли в Баварию… Тут больших гор не было, дорога была хорошая, а горы оставались в стороне. Кажется, мы шли уже легко, легче и требовать нельзя. Обозу за нами не было. Однако со вступлением в границы Италии, перехода этак через два, приказано оставить ранцы и сдать их немецкому начальству.
Делать было нечего — побросали и ранцы! Шинели покатали через правое плечо, летние штаны закатали в шинели, а сами пошли в зимних, закинув за плечи одни торбочки, в них поклали кое-какие вещи: рубахи, да у кого были — зимние сапоги, другой запас, положил туда же и провиант.
От ранцев отвязали манерки и обратили их в котелки для кашицы, а когда варить ее было некогда, то отвечали одни сухари. Каждый из нас, подпоясавшись плащевиком>{153}, увязывал вокруг себя все свое имущество.
В таком виде мы были действительно легки. Патронные ящики едва успевали за нами следовать.
Вот тут уж мы узнали, кто будет нами командовать, и радовались встретить своего победоносного вождя, нашего батюшку Суворова.
Помнится мне, что был большой город… уж не знаю, как его звали, там названия все такие твердые, не даются они русскому человеку ни на язык, ни на память, как ни ломай его, а все не выговорить, как следует. Только что мы подошли к этому городу и успели выстроить все 4 баталиона во фронт, как Суворов из того города выехал встречать нас, по обыкновению на казачьей лошади и очень просто.
Как у него и все так делалось… а выходило хорошо, вот уж истинно, как, бывало, он говаривал: «Где просто, там ангелов со ста, а где хитро — там ни одного».
Мы сделали ему на караул… он поздоровался с нами… и «ура» загремело в наших рядах.
— Здоро́во, ребята!.. Я опять к вам прибыл! Пойдем, врага побьем! Не робей, ребята!
Вы учёны — нам за ученого двух дают — не берем, трех дают — не берем, четырех… мы возьмем, да и тех побьем…
Эти приповести, как я уже вам не однажды докладывал, он любил всегда подтверждать, здесь же после долгого отсутствия с нами он опять повторил их, как будто боялся, чтобы мы их не забыли. Голос-то у него был не сильный, впрочем, говорил внятно.
Тут велел нам обрезать косы и лавероки, слава тебе, Господи, говорили мы. Суворов прибыл, нас облегчил; от его распоряжений мы были в полном удовольствии.
Французы, побросав бива́ки>{154}…
На следующем переходе подошел к нам князь Багратион — у него была и конница. Отсюда с Багратионом мы сделали три перехода вольно, при нас ехал Суворов. Тут вдруг последовал от него приказ, чтобы штыки были у всех востры.
Для чего это он велит вострить штыки, думали мы, потому что они у нас были остры, как шилья.
После уж узнали, что Суворов, объезжая полки, попробовал рукой штык у одного солдата и нашел его тупым — вот и отдал приказ, чтобы все вывострили штыки.
После этого сделали сильно большой переход, верст до 80. Шли день и ночь, и на заре захватили неприятеля почти врасплох; он помещался в лагерях за речкой (река Ауда, хотя наши солдаты и не удостоили эту дрянь названием реки). Едва мы перешли ее вброд, как с криком «ура!» прямо ударили в штыки и такой страх нагнали на французов, что они, побросав биваки и багажи, метались во все стороны как угорелые, произнося какие-то незнакомые нам ругательства. Думаю, что от этого их больше и побито было.
В этом деле были все русские войска, австрийских в бою мы не видали, полагать надо, что они были влево от нас.
Суворов все время был при нашем отряде и каждому баталиону сам давал назначение, оттого французов так ловко и поколотили. На другой день после разбития французов дневали>{155}, а на следующий рано утром пошли с Милорадовичем и сделали сильный переход вправо, а князь Багратион пошел влево. Тут погода сделалась дождливая, солнце уступило свое место ненастью. Наши сухари стали киселем, под стать старым бабам, а не нашим храбрым гренадерам, как называл нас Милорадович.
Наша колонна шла целый день, потом всю ночь, и на свету, откуда ни возьмись, опять явился Суворов. «Ура» от задних рядов донеслось к нам. В Италии его уже иначе не встречали, как с шумными криками «ура!» Наш баталион и Апшеронский всегда шли впереди. Француз долго не держался и обратился в бег. Да им и нельзя было держаться, потому что напор наших был дружный. Сами изволите знать: сражались перед лицом победоносного любимого вождя, так всякому хотелось заслужить его спасибо.
