Обычным явлением на российских дорогах был неторопливый тарантас. В одноименной повести В. А. Соллогуба он представлен как некое чудище, реликт допотопных времен и символ отечественной неуклюжести. Однако это не совсем так. Точнее, тарантасом могли называть очень разные по внешнему виду и внутреннему устройству экипажи. Иван Аксаков приобрел тарантас и с удобством путешествовал на нем из Москвы в Самарскую губернию (2, 369). В письмах отцу из Астрахани он расхваливал достоинства заказанного у местных мастеров тарантаса. «Тарантас наш будет на днях готов, просто чудо, широкий, легкий, с разными удобствами» (2, 174).
В Толковом словаре В. И. Даля дается весьма широкое определение тарантаса как «дорожной повозки на долгих, зыбучих дрогах». В свою очередь, дроги — «продольный брус у летних повозок всех родов для связи передней оси (подушки) с заднею; дрога определяет длину хода, бывает деревянная и железная, парная и одиночная, посредине». Тарантасные дроги, сообщает Даль, для прочности выделывались обычно из зеленого дуба.
Изготовление тарантасов было достаточно сложным ремеслом, навыки которого передавались от отца к сыну. В Ярославской губернии славилось своими тарантасами село Середа.
Бесконечное разнообразие вариаций на тему тарантаса порождало самые неожиданные образы. В путевых записках Павла Сумарокова встречается яркое описание одного из таких дорожных чудес.
«Но какой странный, неизвестный экипаж остановился у нашего трактира! Сидит с полдюжины барынь, везет одна лошадь, а минут через пять показались и у извозчиков такие же повозки. Это тарантас, род линеек, лучше сказать длинные, простые роспуски (дроги. — Н. Б.), которые здесь, и в деревнях, в большом употреблении, заменяют коляски и брички. Тарантасы имеют великие удобности, спокойны, доски гнутся как рессоры, поместительны, укладисты, легки, не дорого стоят, не опрокидываются, и повреждения всякий крестьянин починить может» (181, 161).
Линейкой называли длинную повозку с продольной скамьей, на которой спиной друг к другу размещались по два или три человека с каждой стороны. Иногда линейку оснащали навесом на столбиках.
* * *
Покупка нового экипажа была важным событием в жизни дворянина средней руки. Для разных целей нужны были разные виды экипажей. Да и достоинства их были весьма различны. Иван Аксаков летом 1846 года сообщал отцу из Калуги: «Я Вам скажу по секрету, что я уже с месяц тому назад купил по случаю чудеснейшую купеческую тележку, на железных осях, легкую как перышко; в моей коляске слишком тяжело ездить за город, а в этой тележке можно было бы ездить на одной лошади, но я велел приделать крюк для пристяжки, и Матюшка едва может сдержать лошадей. Впрочем, я ею сам еще не столько пользовался, сколько другие мои знакомые. Заплатил за нее 90 рублей ассигнациями. (Незадолго перед тем Аксаков, возвращаясь из Астрахани, купил в складчину с другими отъезжавшими чиновниками тарантас за 300 рублей. — Н. Б.) Эта тележка всегда пригодится и Вам для поездок из Москвы в Абрамцево. Она очень покойна» (2, 289).
* * *
Самым неудобным, но в то же время самым скоростным видом экипажей была тележка фельдъегеря. С помощью фельдъегерской службы из столицы в провинцию передавались правительственные указы, важные документы, а также корреспонденция царской семьи. На почтовых станциях фельдъегерь получал лошадей вне всякой очереди.
«Фельдъегерь — это олицетворение власти. Он — слово монарха, живой телеграф, несущий приказание другому автомату, ожидающему его за сто, за двести, за тысячу миль и имеющему столь же слабое представление, как и первый, о воле, приводящей их обоих в движение. Тележка, в которой несется этот железный человек, самое неудобное из всех существующих средств передвижения. Представьте себе небольшую повозку с двумя обитыми кожей скамьями, без рессор и без спинки — всякий другой экипаж отказался бы служить на проселочных дорогах, расходящихся во все стороны от нескольких почтовых шоссе, постройка которых только начата в этой первобытной стране. На передней скамье сидит почтальон или кучер, сменяющийся на каждой станции, на второй — курьер, который ездит, пока не умрет. И люди, посвятившие себя этой тяжелой профессии, умирают рано» (92, 127).
