Голос моего сына завершит для тебя эту горестную повесть.
Адонирам с тревогой огляделся, ища сына Тувал-Каина.
— Нет, ты не увидишь его, — произнес царь духов огня, — душа моего сына незрима, ибо он умер после потопа и его телесная оболочка принадлежит земле. Незримы и души всех его потомков, и твой отец, Адонирам, блуждает здесь, в огненном воздухе, которым ты дышишь…
…Нам, благодетелям человечества, принадлежит большая часть завоеваний разума, которыми так гордятся люди, но в их глазах мы — проклятые, демоны, духи зла. Сын Каина! Прими судьбу свою, неси ее на невозмутимом челе, и пусть мстительный Бог поразится твоей стойкости… Духи огня придут тебе на помощь; дерзай — тебе суждено обречь на гибель Сулеймана, верного слугу Адонаи. От твоего сына пойдет род царей, которые возродят на земле пред лицом Иеговы забытый культ священной стихии огня. Тебя уже не будет в этом мире, но имя твое объединит несметное войско неутомимых тружеников и мыслителей, и настанет день, когда эта огромная фаланга одолеет слепую силу царей, деспотичных вершителей воли Адонаи. Иди же, сын мой, исполни свое предназначение…
..Адонирам услышал звон железа: что-то упало рядом с ним на песок; он нагнулся и поднял молоток — тяжелый, но как будто созданный для его руки. Он хотел поблагодарить, но тень уже исчезла; занимающаяся заря гасила пламень звезд.
Минуту спустя птицы, которые пробовали голоса перед рассветом, снялись и улетели, заслышав стук молотка Адонирама, и
он один, нанося яростные удары по краям огромной чаши, нарушал глубокую тишину, которая предшествует рождению нового дня.
<…>
Не дожидаясь, пока остынет плавка, Адонирам — так рассказывали мне — созвал на рассвете всех упавших духом ремесленников. Главы цехов окружили его; они возмущались, готовы были взбунтоваться — он успокоил их, сказав всего несколько слов. Все принялись за работу и три дня не снимали формы, чтобы быстрее остыла отливка, между тем как все думали, что она разбита. Их замысел был окутан тайной. На третий день эта несметная армия ремесленников взялась за рычаги, почерневшие от горячего металла, и подняла медных быков и львов. Огромные статуи подтащили к гигантской чаше и установили с такой быстротой, что это было похоже на чудо; и вот медное море, освобожденное от каменных опор, легло на двадцать четыре скульптуры; и пока Иерусалим, ничего не зная, сокрушался о потраченном впустую золоте, великолепное творение предстало во всем своем блеске изумленным глазам тех, кто его сделал.
…Птица Худ-Худ порхала вокруг ваятеля, и он ухватился за первую попавшуюся тему.
— Какое ослепительное оперение у этой птицы, — рассеянно сказал он. — Давно она у вас?
На этот вопрос ответила Сарахиль, не сводя глаз со скульптора Адонирама:
— Птица эта — последний потомок стаи, которой, как и другими обитателями небес, повелевало некогда племя духов. Уцелевшая уж не знаю каким чудом, Худ-Худ с незапамятных времен повинуется царям рода химьяритов. С ее помощью царица может созвать, когда ей вздумается, всех птиц небесных.
Услышав это откровение, Адонирам внезапно изменился в лице и посмотрел на Балкиду с радостью и умилением.
— Это капризное создание, — добавила та. — Тщетно Сулейман ласкает ее и закармливает сладостями: Худ-Худ упорно не дается ему в руки; он так ни разу и не добился, чтобы она села к нему на плечо.
Адонирам на минуту задумался, потом его словно осенило вдохновение, и он улыбнулся. Сарахиль насторожилась.
Мастер встал и произнес имя Худ-Худ. Сидевшая на ветке птица искоса поглядела на него, но не двинулась с места. Он шагнул вперед и начертил в воздухе магическую букву «атау». Тогда Худ-Худ расправила крылья, покружила над его головой и послушно опустилась к нему на руку.
— Так я угадала верно, — сказала Сарахиль. — Сбылось предсказание оракула.
— О священные тени моих предков! О Тувал-Каин, отец мой! Вы не обманули меня! Балкида, душа света, сестра моя, моя супруга, я нашел вас наконец! На всей земле лишь вы и я можем повелевать крылатым посланником духов огня, породивших нас.
— Как? О Господи, так, значит, Адонирам…
