Повседневная жизнь древнегреческих женщин в классическую эпоху - страница 16

Мужчина может избежать «женских вредительных дел» и выбраться из вечной ловушки, если своим уделом выберет одиночество. Но это уже другая история. Разумеется, тот, кто не берет в «дом» женщину, не испытывает недостатка. В позднейших женоненавистнических рассуждениях появляется назойливое повторение; отец твердит: дочь означает траты на еду; муж твердит: жена означает траты на еду... Без дочери, без жены — вот каким образом мужчина лучше питается и богатеет. Но речь идет не только о хлебе насущном, мужчина озабочен тем, что станет с его добром. Ведь как только он умирает, «то получит наследство какой-нибудь родственник дальний». А это означает обрушение всех основ, на которых покоится «дом». Самоубийственная перспектива для потомства (с последующими заботами: кто позаботится о месте погребения?). Размышляя о женитьбе, он отдает себе отчет, как мало у него шансов выиграть в «свадебной лотерее» пчелу, но даже если ему повезет, он понимает, что всю его жизнь зло будет «с добром состязаться без передышки». В противном случае (более частом) «в груди его душу и сердце / Тяжкая скорбь наполняет. И нет от беды избавленья!». Мораль, провозглашенная позднее Цезарионом:

От Пандоры Гесиода до женщин-животных Семонида всего лишь один маленький шаг. Они представляют общее восприятие, общественное и «местное», женского рода. С женщинами все понятно: достаточно одного нежного взгляда, чтобы мужчины сочли ее порочной, как у Карцина, трагического поэта:

Но об этом мужчины говорят только между собой. Присутствие женщин — особенно жен — обязывает к некоторой осторожности, и только глупец, «на брачный пир явившись, поносит там весь женский род»[21].

Даже если Семонид позаимствовал идею у своего предшественника, эпизод с Пандорой не означает, что Семонид был всего лишь читателем Гесиода, что его каталог не вызвал никакого отклика у мужчин. Поэт того времени приспосабливался к своей аудитории, и даже если это делал только ради забавы, положительная оценка слушателей давала понять, о чем они думают. Сущность его успеха (а он доказан, поскольку это произведение дошло до нас) проистекает из этих зоологических масок, за которыми таится мужской сарказм. Близость древних к животным, повседневная жизнь рядом с ними, а также общеизвестные культурные образы укрепляют и возрождают животную метафору и объясняют ее долговечность.

Обратив наши взоры в последующие века, мы постоянно обнаруживаем отзвуки тех же насмешек. Так в VI веке до н. э. Фокилид вторит Семониду:

Такова и вся женоненавистническая традиция V века до н. э. в Афинах, отраженная как в трагедиях Еврипида, так и в комедиях Аристофана. Говоря о первой, как не вспомнить об Ипполите, который вопреки женщинам и богам отказывается от любви одновременно со зрелостью.

Аристофан заслуживает здесь несколько большего внимания. Он является представителем общественного, если хотите, традиционного женоненавистничества. («Зверя нет сильнее женщин ни на море, ни в лесу. / И огонь не так ужасен, и не так бесстыдна рысь».