Онъ тяжело вздохнулъ:
— Что дѣлать-съ, что дѣлать-съ! каюсь! не изъ тѣхъ я, которые подъ чужую дудку плясать могутъ и позволяютъ затаптывать въ грязь свои достоинства. Я, государь мой, себѣ цѣну зналъ и гордился этимъ, а начальство этого но любитъ. Да и кто любитъ?
Намъ подали завтракъ, и я предложилъ моему собесѣднику рюмку водки. Онъ сѣлъ за столъ и, затыкая салфетку за воротникъ заношенной сорочки, покачалъ головой.
— Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибѣгалъ къ этой отравѣ бытія человѣческаго! — съ нѣкоторой торжественностью произнесъ онъ. — Гордился и горжусь этимъ, и Дарьѣ Степановнѣ нерѣдко говаривалъ: «Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запѣла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердцѣ, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Развѣ такъ мнѣ слѣдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ соборѣ первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мнѣ тогда въ невѣсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тѣнь точно ходишь, а она — королева, одно слово». Да-съ, горько жилось мнѣ, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.
Онъ сталъ ѣсть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человѣка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:
— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вѣдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобрѣтеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…
— Это вы про кого? — спросилъ я разсѣянно.
— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспѣшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ѣды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.
Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспѣшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ видѣ звѣздочки, и продолжалъ разговоръ:
— Совсѣмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лѣтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первѣйшій, и самъ дѣвчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мнѣ былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дѣламъ приходилось видѣться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улицѣ при встрѣчахъ кланялись, словами перекидывались. Извѣстно, въ провинціи, а не въ столицѣ жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить умѣетъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дѣлѣ онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человѣкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лѣтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболѣе было, и ворочалъ онъ откупными дѣлами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чѣмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лѣтній праздникъ за городъ свѣжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлѣбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда — заглядѣлся, залюбовался, задумался о желѣзной дорогѣ. Тогда всѣ только о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нѣкоторомъ смыслѣ была.
