Феликс Кривин
Повод для молчания
- А сейчас позвольте вам представить еще одного гостя, которого, впрочем, все вы хорошо знаете. Галилео Галилей!
Брэк сказал:
- Учитель устал от выпитого, он забыл, на каком он свете: на том, на котором уже Галилей, или на том, на котором пока еще мы с нашим Учителем. - И он ударил по клавишам, как по барабану (Брэк превосходно бил по барабану, за что и получил свое прозвище - Брэк).
- Цивилизация, о которой мои друзья имеют не очень ясное представление, продолжает развиваться, - сообщил Учитель, которого назвали так именно за образованность. - До последнего времени наука считала: личность умирает вместе с человеком. Но ведь личность не исчезает бесследно. Она остается в письмах, дневниках, воспоминаниях современников. И если собрать все это, можно восстановить личность. И она будет жить.
- В этих бумагах? - спросил Метр, получивший это имя за то, что росту в нем было немногим более метра.
- Нет, не в бумагах. Мы записываем личность на пленку, и она живет на магнитофоне. И не просто воспроизводит записанное, а продолжает жить дальше - от того места, на котором обрывается запись. И длиться может без конца - сотни, тысячи километров.
- Тысячи километров, - усмехнулась Праматерь (ее по-настоящему звали Евой). - Вот бы тебя, Метр, так записать!
- Лучше Брэка, - сказал Метр. - Для него главное - звучать, он может обойтись и без тела.
- Ты тоже неплохо обходишься, - Праматерь смерила его коротким взглядом.
- Ну, тебе-то, ясно, не обойтись, - парировал обиженный Метр.
Плоская коробочка. Магнитофонная лента. Вот здесь он, Галилео Галилей, человек перевернувший вселенную, доказав, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли. И сейчас, спустя четыреста лет, он оживет и с ним можно будет разговаривать...
Все притихли. Было в этом что-то непривычное, даже страшное разговаривать с умершим человеком.
- Давайте сначала выпьем, - предложил Метр. - Потом будет неудобно: он же, наверно, не пьет?
- Выпьем и закусим, - поддержал предложение Брэк.
- Пускай говорит, - вступилась за Галилея Праматерь. - Ему же больше ничего не осталось. Пускай говорит.
- Никак мы не можем без разговоров, - пожаловался Метр. - Нет чтоб спокойненько посидеть, выпить...
Наступила долгая пауза. Бесшумно крутилась пленка, не извлекая никаких звуков, и уже Брэк и Метр переглянулись между собой и перемигнулись, и уже они чокнулись, чтобы выпить на радостях, как вдруг послышался вздох...
- Это не ты. Праматерь? - подозрительно спросил Брэк.
- Это я, - прозвучало в ответ. Но ответила не Праматерь.
Пленка крутилась так, как крутится человек, наматывая на себя дни, месяцы, годы. И когда их достаточно намотается, ему не будут страшны никакие житейские волнения: от них защитит его толстая пленка годов. Так сохраняются мумии фараонов, крепко спеленатые, окруженные толстыми стенами пирамид, потому что разрушительно лишь соприкосновение с жизнью.
Галилей молчал; а пленка крутилась, перематывая его молчание, и он не знал, сколько там, впереди, остается. Со стороны было видно, как жизнь его перематывается с катушки на катушку, и все меньше становилась катушка будущего, и все больше становилась катушка прошлого, и крутились они с одинаковой скоростью, и были похожи одна на другую, как сестры. Сначала будущее было старшей сестрой, и оно давало советы младшей и всячески обнадеживало ее. Но со временем оно уменьшалось, и тогда прошлое становилось старшей сестрой, и уже оно давало советы будущему. Всего этого не было видно тому, кто жил на пленке, и он нерасчетливо тратил жизнь, заполняя ее молчанием.
Выпили для храбрости, и Брэк сказал:
- Что-то молчит старичок. Может, обиделся?
- Я не обиделся. - Это сказал он, Галилей. - Просто я не вижу повода для разговора.
И он опять замолчал, - между прочим, без всякого повода, на что тотчас же указал ему Брэк. Галилей ответил в том смысле, что молчание не требует повода, что оно естественное состояние человека. А вот для того, чтоб нарушить его, нужен повод. Брэк сказал, что миллионы людей разговаривают без всякого повода - просто потому, что им приятно поговорить, хочется обменяться мыслями. Галилей сказал, что один только обмен мыслями не увеличивает общего количества мыслей, что мысли, подобно денежным знакам, стираются от усиленного обращения.
