Стерн верил в то, что наступит время разума; он был другом философов и их союзником, союзником новой философии.
В человеческом сознании существуют тормозящие запреты.
Они как маятники у часов. Пружина или вес гири гонят колесо, а маятник, работая по тем же законам тяготения, качаясь, сдерживает движение, давая механизму разум.
Если снять маятник, то зажужжит машинка и реальность машины, цель ее исчезнет.
Именно в сопротивлении, преодолении и есть познание.
Познание в остановке, в удивлении, познание в усилии.
Торможение разума, попытки его, непрерывные и как будто бесплодные, приближают нас через препятствия к познанию.
Поток незадержанных мыслей — это не только часы без маятника, это работа без упора, это постройка без тяжести, и в конце концов это потерянный мир.
Еще раз, возвращаясь к Стерну, я вижу, что если оценить его как писателя чистой формы, как игру, то потеряешь его. Будешь в положении человека, который, пытаясь сесть на лошадь, через нее перепрыгнул.
Существует два пути: путь незадержанного потока и путь творимого мира.
В первом случае человек плывет, не противопоставляя себя произвольности ассоциации. Для того чтобы сделать поток явлением искусства, надо еще более усиливать парадоксальность ассоциаций. Поток сознания в результате оказывается все же перестроенным, но не осознанным, потому что осознание — это преодоление, остановка перед фактом, работа над его перевоплощением.
Другой путь — это путь сотворения мира.
Человек прилагает к миру труд и познает его, его переделывая.
Творческое усилие создает познавание мира.
В. Белинский во вступлении к «Физиологии Петербурга», сборнику, составленному из трудов русских литераторов, под редакцией Н. Некрасова, писал: «Петербург построен на расчете — правда; но чем же расчет ниже слепого случая? Мудрые века говорят, что железный гвоздь, сделанный грубою рукою деревенского кузнеца, выше всякого цветка, с такою красотою рожденного природою, — выше его в том отношении, что он — произведение сознательного духа, а цветок есть произведение непосредственной силы. Расчет есть одна из сторон сознания»[31].
Само исключение контроля уже как бы выкидывает нас из потока, потому что мы анализируем часы без маятника.
Мы выкидываем труд преодоления, сопротивления. — Я не могу вырваться, — говорил голосом ребенка скворец в «Сентиментальном путешествии».
На своем гербе Стерн хотел иметь или имел скворца.
На гербе Стерна был скворец, этот скворец не был только угрозой еще не взятой Бастилии.
Стерн «обеими руками принялся за дело», ломая прутья клетки, но клетка была окручена проволокой.
Прутья клетки можно сломать, только построив новый мир.
Тристрам Шенди не должен был иметь того имени, которое он получил. Отец придумывал ему весьма вычурные имена, но мальчик получил простое имя.
В истории литературные направления иногда живут под именами неточными. Русский реализм жил под кличкой «натуральная школа», потом был точно и осторожно определен Чернышевским как гоголевская школа.
Трудно определить, что такое классицизм, сентиментализм, романтизм. Спорят о реализме.
Все время происходят битвы из-за слов, то, что Стерн называл логомахии.
Эти битвы не бесполезны. Дело не в том, что люди неправильно определяют понятие реализм, дело в том, что сам реализм есть некоторый процесс постижения действительности и поэтому он не имеет ни конца ни начала. Это не отрезанный кусок материи, из которого можно сшить костюм к докладу.
А. Н. Веселовский, человек очень осведомленный, начинает определение романтизма так: «Термин случайный, как многие, которыми мы орудуем как готовыми формулами, предполагающими известную определенность. Между тем относительно этой определенности до сих пор не согласились»
