Привычная русская картина зимней оттепели, прикрытая тусклым, серым родным небом!
Вот и наш Крюгер быстро прошел мимо окна, возвращаясь от своего брата, и, войдя в избу, заявил:
— Лошади будут готовы через десять минут.
Мы вздохнули несколько свободнее, но это оказалось слишком преждевременно для нас. Почти в то же мгновение я увидел, как мимо окна пробежал ходивший недавно по железнодорожной платформе жуликоватый седоусый Смельский, окруженный теперь не менее как пятнадцатью городовыми.
— Смотри! — показал я Саблину.
Но он уже сам все заметил. Взглянув на него, я был поражен бледным цветом его лица.
«Неужели так же бледен и я?» — пришло мне в голову.
Но в избе не было зеркала, чтобы я мог видеть выражение своего собственного лица, да не было и времени делать какие-либо наблюдения. В одно мгновение мне стало ясно, что наступил критический момент в моей жизни и далее она пойдет по новому, еще неведомому мне, но нерадостному направлению.
«Надо встретить опасность лицом к лицу, — подумалось мне, — и прежде всего исполнить свой долг! А там будь что будет! Надо напрячь все свое внимание на настоящее, а будущее пусть заботится само о себе!»
Дверь сразу распахнулась, и вся толпа, ворвавшись, как будто штурмом, в комнату, окружила нас. Я сразу почувствовал, что показать в этот миг какую-нибудь тревогу, сделать резкое быстрое движение значило быть тотчас же схваченным несколькими руками. А мне этого нельзя было допускать, чтоб не погубить письма Веры, и потому я продолжал сидеть на своем месте у окна, делая вид, что я совершенно изумлен происходящим передо мною и не понимаю, что это значит.
Крюгер, совершенно бледный, стоял в противоположном углу.
— Кто вы такие? — грозно обратился пограничный комиссар к Саблину как старшему из нас двоих по возрасту. Он выступил при этом из-за спин городовых, заслонявших его в первую минуту, и его жуликоватая выцветшая физиономия приняла вдруг хищный вид.
— Вот мой билет! — сказал Саблин, подавая свою немецкую бумагу.
— Я уже видел этот билет, — сказал Смельский, сейчас же кладя его в свой карман. — Это пропуск через границу — для немца, а вы русский! Я с самого начала обратил на вас внимание: вы оба русские!
— Нет! — вмешался я. — Мы немецкие подданные, я — Энгель, а он — Брандт.
— А почему же вы так хорошо говорите по-русски?
— Потому что мы выросли в Москве, — сымпровизировал я, — и только три года назад переселились к себе на родину в Германию, после смерти дяди, оставившего нам наследство.
Смельский, видимо, не ожидал такого ответа и на минуту смешался.
— А зачем же в таком случае вы переехали границу с таким отчаянным контрабандистом? — вдруг воскликнул он, видимо, обрадовавшись предлогу и показывая пальцем на бледного, растерявшегося Крюгера, стоявшего в углу.
— Мы с ним случайно познакомились в Эйдкунене, — ответил я. — Мы даже и не подозревали, что он контрабандист.
— А что же вы намеревались здесь делать?
— Нам надо было побывать в России по личным делам.
— Каким делам?
— Это наши дела и никого не касаются! — ответил я.
— А! Никого не касаются! — воскликнул он. — Так пожалуйте обратно на станцию, где вас предварительно обыщут.
— Пойдемте! — сказал я. — Но только вы потом будете отвечать перед германским правительством, что задержали без причины немецких подданных.
Комиссар поморщился, но, пробормотав себе под нос какую-то ругань по адресу немцев, велел всем нам идти, в том числе и Крюгеру, от которого, как мы уже знали, он получал не раз подарки за провоз контрабанды.
Но с Крюгером он пошел сзади и, отстав, о чем-то говорил некоторое время вполголоса.
Первой моей мыслью было, конечно, отыскание способа, как бы незаметно уничтожить письмо Веры. Я опустил в карман своего пальто левую руку и беззаботно обратился к идущему слева от меня полицейскому:
— Вы давно здесь служите?
— Два года.
— А тяжела служба?
— Да, нелегка...
Отвлекши таким образом его внимание от моей руки и действуя в кармане одними пальцами, я оторвал от письма кусок и свернул его в плотный шарик величиною с орех. Вынув потом руку вместе с ним и со своим носовым платком, я сделал вид что вытираю нос, а тем временем просунул шарик себе в рот. Но я чуть не подавился, проглотив его. Совершенно сухой, он едва-едва продрался в мое горло и словно проскреб его до самого желудка.
