— Только в дом я вас не могу повести, там спят дочь и ее муж.
— Я посплю здесь, у тебя!
— Постель с лавки сын взял с собой на ферму. Разве… Ну, если желаете, со мной, на кровати…
— Мне лишь бы согреться! — опять прошептал граф и начал снимать ботинки.
Когда они оба забились под одеяло, Янош прижался к стене, чтобы дать место барину и не беспокоить его, но граф отогрелся и, словно опьянев от тепла, пустился в разговоры. Янош не знал, говорит ли граф с ним или сам с собой, и с удивлением слушал.
— Я свинья, братец, свинья. Я пил пять дней подряд, и меня выгнали. Но как же мне не пить? Работаешь, работаешь, наконец надоест! Если не работаешь, все равно надоест! Вся жизнь — это нескончаемая, бессмысленная скука… Ты думаешь, я отправился прямо сюда? Нет, я пытался пойти к жене, к графине Эрике, в Тыргу-Муреш. Графиня Эрика — продавщица в кондитерской. Дочки уже большие. Одна учится в школе, другая работает у парикмахера. Они обо мне забыли, не видели меня с самого раннего детства. Но Эрика, она могла бы получше припомнить прошлые дни… Знаешь ли ты, Янош, как я привез ее в Баротфалву? Из города, с вокзала до села, я вез ее в коляске, запряженной шестью лошадьми. А когда мы подъехали к подножию холма, на котором мои прадеды построили часовню, я взял ее на руки и понес на холм, чтоб не устали ее ножки, чтоб от песка не испортились туфли. И так же на руках снес ее вниз. Когда она просила меня о чем-нибудь, я опускался на колено и целовал кончик ее башмачка.
У Яноша от изумления дух перехватило. Послушать только, вот так чертовщина!
— И я ее выгнал, с детьми на руках, Янош, как собаку выгнал. Даже коляски не дал доехать до вокзала. Ей пришлось взять повозку у Домокоша. Когда я вернулся с войны, она мне уже не нравилась, я разлюбил ее. Я познакомился там с одной немкой, ах, что за женщина! Продажная тварь, дьявол ее побери! И я просто уже не мог видеть Эрику! «Только дочерей мне рожаешь, — сказал я ей, — уходи, я приведу себе другую, она родит мне сыновей. Дочь родила мне Анна Келемен, дочь у меня от Берты Эрдес, от сестры попа в Кристуре — тоже дочь, и ты меня дочерьми порадовала. Убирайся, смотреть на тебя не хочу больше!» Да, кажется, я еще и побил ее, Янош. Потом я просил ее вернуться, но она не захотела. Бросила меня одного, несчастного, с бедной мамой, упокой господь ее душу, и мы в одиночестве пили с горя. И вот теперь я постучался в ее двери. Она пришла вечером из кондитерской, дочки тоже были дома, сидели подальше; в комнате пахло кофе, поджаренным хлебом. Я чуть не падал с ног от голода, я сказал ей: «Прости меня, Эрика!» А она мне ответила: «Иди к сестре попа в Кристуре!» — и вытолкнула меня и закрыла дверь. К сестре попа в Кристуре! Вот что она мне ответила! Она забыла о днях, когда я любил ее. Она помнит только о том, что я ее выгнал, как свинья. Потому что я свинья, Янош, это правда. И тогда я пошел в село, сюда то есть. По дороге продал куртку, шапку продал, сапоги. За них я получил вот эти туфли и две бутылки водки.
Граф с минуту помолчал.
— И перчатки продал. Разве нельзя жить без перчаток? Знаешь, Янош, у мамы была шкатулка из розового дерева, в ней лежали длинные перчатки — белые, желтые, розовые, голубые, черные, — мягкие, как кошачий мех, шелковистые, надушенные. Я раскрывал шкатулку и играл ими, гладил себя ими по лицу, потому что они были бархатистые и от них пахло фиалками. Ты помнишь мамины перчатки? Где тебе их помнить, ведь в то время, когда у меня были пони и коляска мне по росту, ты шлепал в грязи под мостом вместе с другими крестьянскими ребятишками в длинных рубахах и без штанов, и вы, до пояса спрятавшись в сорняках, смотрели на меня, словно на какое-то видение. Я сидел на веранде и пил мазагран, а вы подметали аллеи, и у вас мокрые рубашки прилипали к спинам. Эх, Янош, Янош, прошли те времена… Ноги у меня как будто оттаяли, дай я прижмусь к тебе спиной, а то она совсем как сосулька. Янош, ты спишь? Нет? Ну, так я тебе скажу, что ты спишь рядом со свиньей, которая рушит все, чего только коснется. В Вене, в институте, профессор мне говорил: «Господин граф, побольше серьезности, покорнейше вас прошу!» Напрасно он покорнейше просил меня. Спишь, Янош? Знаешь, почему я прошлый раз ушел от тебя через два дня? Не знаешь? Потому что мне не нравятся глаза твоей дочки. Ее глаза бросают мне вызов. Когда я был молод, мне правились именно такие глаза, потому что они бросали мне вызов как мужчине, и я хотел их покорить и покорял. Но твоя дочь, Эржи… Не Эржи? Тереза, да, Тереза, она глядит на меня вызывающе, потому что я стар и беден. Чтоб женщина глядела на тебя так, потому что ты… нет, это невозможно. Мужчины — дело другое, они такие же люди, как я, но женщины… Видишь ли, Янош, женщины — это не люди. Понятно? Янош, а немножко водки у тебя не найдется?
