Мимо окна прошел он, Тиби, обняв какую-то барыню и покачивая ее в танце, потом, остановившись, словно завернулся вместе с ней в бархатную портьеру, склонился к поднятому лицу барыни.
У Анны вырвался страдальческий вопль, и в ту же минуту ее согнуло пополам. Она не понимала, крикнула ли она из-за того, что увидела, или из-за внезапной острой боли. Лишь теперь собаки учуяли ее и залились лаем. Она кинулась к воротам и, совсем обессилев, обогнула дом и наудачу вбежала в какой-то свинарник. Собаки на цепи все еще лаяли. Свинарник был пуст, в нем скверно пахло.
«Накажи его бог! Накажи его бог!» — мысленно стонала Анна, лежа в постели рядом с Петером. И двадцать два года назад она так же стонала и проклинала. Ужас, унижение, боль, испытанные ею тогда, не изгладились. Не возникла и любовь к Петеру — рыжеволосому, с редко посаженными зубами, — Петеру, который все двадцать два года храпел в постели возле нее и от которого она родила троих детей.
Граф прожил у Яноша Денеша два дня. Он отоспался, отдохнул, поел досыта. Янош держался с ним вежливо, дети занимались своими делами и, встречая его на террасе, мимоходом, торопливо кланялись.
Затем граф ушел.
— Я никогда не забуду твоей доброты, Янош! — сказал он. — Возможно, я еще когда-нибудь стану человеком и отблагодарю тебя как следует. Теперь я отдохнул, пойду искать работу.
Янош проводил его до мостика и, глядя вслед ему, вздохнул: «Кто знает, может, и найдет он работу, устроится!»
— Почему же это он ушел? — приставали к Яношу дети. — Ты не очень хорошо с ним обходился?
— У него тоже совесть есть, зачем вы о нем так думаете? Он и не остался бы дольше, ведь я ничего ему не должен. Да только все мы — люди, почему ж и не приютить его на день-другой? Убытка от этого нет.
— К тому же он еще поцеловал тебя, когда дарил зеркало!
— Ну, разве он знал, что он меня целует! Он тогда, поди, забыл, даже как его самого зовут, но человек же он все-таки, а как выбросишь человека на улицу? Эх, как он жил-то!
* * *
В этом году зима была снежная. Холмы плотно укутались в снежный покров, сделавший их гладкими и округленными, а потом надолго ударил мороз и навел эмалевый блеск на белый, нетающий простор. Порой по вечерам солнце, которое весь день пряталось за огромными свинцовыми грудами туч, проглядывало в долине между Богорфалвой и сосновым лесом и заходило там — красное и такое круглое и чистое, точно его нарисовала чья-то умелая рука. Тогда снег на холмах розовел, словно раскаленный. Его фарфоровая гладь была лишь кое-где пробита легкими следами зайцев, бегущих к ключу в долине. Когда колокола четырех церквей, находившихся в четырех селах между холмами, начинали звонить к обедне и к вечерне, звуки плыли в холодном, ясном воздухе, над полями, над неисхоженными, обледеневшими пригорками, словно под сводом, который возвел искусный строитель именно для того, чтобы звук раздавался глубокий и ясный.
Незадолго до рождества Тереза объявила Яношу, что собирается выходить замуж, и даже сказала, за кого.
Янош немного рассердился. Парень был хороший, тут нечего и говорить. Он знал Габора, сына Тамаша Инце, с самого его рождения. Тамаш Инце был в родстве с покойной женой Яноша, Маргит, но не настолько близком, чтобы создались затруднения для брака и потребовалось разрешение. Габор был человек основательный, разумный, но дело в том, что Тереза поступила не так, как полагалось по обычаю. Она пошла прямо к отцу, не дожидаясь, когда придет Тамаш Инце с Габором, с еще одним или двумя родственниками, людьми пожилыми и дельными, чтобы ее посватать: сначала завести разговор обиняками, потом сказать открыто, зачем они пришли, выпить вместе, как водится при сватовстве, договориться о том, что дает жених и какое приданое у невесты.
— Ты что, дочка, ума решилась? Так у вас теперь делается? На ферме ты этому научилась? А может, в клубе?
Когда Янош сердился на детей, он во всем винил государственную ферму, где они иногда работали, или клуб, куда они ходили по воскресеньям на танцы или играли в каком-нибудь спектакле. Вообще же с «новой властью», как он ее называл, он был в ладах.
