Но отчего тогда пришло и не пропадает чувство вины, отчего? Словно тогда, девятнадцать лет назад, семнадцатилетний Керим непростительно поспешил. Поспешил покинуть эту мерцающую лунной чистотой долину, поспешил с приездом в большой город, поспешил с институтом, поспешил с однокомнатной своей изолированной секцией и — господи! — поспешил с женитьбой. И еще жило в нем, вместе с этим чувством — пугая Керима, ощущение краткости пройденного пути. Тогда Кериму начинало казаться, что все, на что понадобились ему девятнадцать лет, не стоило и половины этого времени…
Сегодняшнее утро перечеркнуло все. В свете этого утра и диссертация, и квартира, и научные достижения Керима как-то вдруг утратили свою ценность. Больно и осязаемо возникло все утраченное за долгие девятнадцать лет. Господи, кто же знал, что когда-нибудь придет, встанет перед Керимом утро, в суровом свете которого вернется все прожитое. И тогда, под этим взглядом нежданного утра, он поймет, что то, чем он жил долгие девятнадцать суматошных лет, было не главным, и ни за чем из того, что принесли эти годы, другой, семнадцатилетний Керим не стал бы спешить к поезду, в окна которого лился прощальный свет той, главной долины… Да, но ведь того, семнадцатилетнего Керима больше не было на свете! Он исчез, растворился, остался на давней станции, в давно ушедшем вагоне. Но тогда откуда такая боль, господи, откуда такая боль?..
— Давай-ка по одной!
— И еще одну! Да брось ты, не бойся, нее будет в порядке…
Вчера, недавно, тысячу лет тому назад? — когда все это было? Откуда, почему над этой свадебной пьянкой повис, видимый одному Кериму, тот, девятнадцатилетней давности свет? Керим и сейчас помнит, как тихонько звенел он в его ушах, плыл над пьяными выкриками, звоном бокалов, голосом Наги. Он звенел, и звон этот будил в Кериме давно забытую боль. Он звенел, и тонкая льющаяся стена вставала между Керимом и его собственной свадьбой… И вот теперь он выманил Керима из дому, и беспощадно гонит, гонит, гонит его по ночным улицам. Он стал пленником этого волшебного голоса, о господи, пленником голоса света, голоса света!
И там, где царил этот голос, вновь открывалась та давняя, та прекрасная, та единственная долина, и Керим снова шел по ней, спешил к поезду, не зная, что поезд увезет его навсегда и от той долины, и от того семнадцатилетнего мальчика. И все-таки незадолго до свадьбы Керим вновь прошел той дорогой, оставшейся в девятнадцатилетней давности — прошел в мечтах. Прошел — и разминулся с мальчиком, что торопился по этой лунной, сверкающей надеждами дороге навстречу большому городу.
Сегодняшняя ночь все смешала, и Керим уже не мог отличить, где кончалась дорога памяти и начиналась та, по которой ступал он теперь. Керим шел по льющейся, затопленной лунным светом улице, и всем существом своим понимал — в эту ночь светит ему не обычный, а тот самый свет единственной его долины, свет которой, не умирая никогда, жил в каждом из этих девятнадцати лет, пусть даже дорога Керима пролегала в тени, и ему порою казалось, что мгла эта всеобъемлюща. И в том, что свет лунной долины его юности был вечен и неизменен и заключалась главная правда.
Он шел. В воздухе резче обозначился металлический привкус лунного света. Керим явственно ощущал его на губах, и ощущение это было тревожащим. Когда-то нечто похожее с ним уже случалось, да, когда-то он уже чувствовал на губах своих такой же точно привкус. Но воспоминание не давалось, ускользало, взамен себя оставляя легкую горечь и еще белее острый привкус металла.
— Ну-ка, еще одну выпей! Давай-давай, теперь еще одну!
А что если привкус луны на твоих губах — всего лишь осадок от выпитого на собственной свадьбе?
Вот они вчетвером остались в их с Валидой квартире, и Валида пошла на кухню заваривать чай, а Керим с Наги выпили еще по бокалу шампанского. Наги повеселел. «Жизнь прекрасна, старик!» — с пьяным добродушием проговорил Наги. Нет, он почти прокричал это: «Жизнь прекрасна!» Возглас камнем упал в тихой комнате, в одном углу которой сидела усталая женщина, жена Наги, а в другом считал долгие минуты он сам, Керим. Керим отчетливо помнил, как неуклюжее веселье друга больно кольнуло сердце. Помнил вспыхнувшую мгновенную жалость к непробиваемо-веселому Наги. Керим глядел на улыбающийся рот и печальные глаза друга, и чувствовал, как слова участия, любви и тепла теснятся в его груди. Но он не произнес тогда этих слов. А потом минута ушла, затерялась в ночи… Керим вышел на балкон, и мерцающее таинственное колдовство света вновь овладело им. Он уже не помнил ни о поджидающей к кухне Валиде, ни об отшумевшей свадьбе, ни о Наги с его пьяным весельем, от которого так щемит сердце. В ночи их вновь было двое — Керим и тонкий привкус лунного света.
