– Поешь, болезный. Ради Христа-спасителя…
Феденька схватил пирог и ускакал на одной ножке.
Шум разбудил пьяного отца. Он свесил голову с лежанки, крикнул:
– Коляча, слышь, сынок? Почем нынче подрядился? Гляди, не продешеви!
Сыну Кондратьевых, Николаю, шел семнадцатый год. Был он крут в плечах, высок, сапоги носил сорок четвертого размера. Девки уже засматривались на него, но он их не замечал. А когда в престольный праздник или просто так, под настроение, выходили мужики двух соседних деревень "стенка на стенку", то Колю брали в "бойцы" за деньги, и шел он к тем, кто давал больше.
Коля вышел из-за занавески, на ходу застегивая рубашку, в упор посмотрел на отца. Тот сник под взглядом сына, пробормотал:
– Да мне немного. На шкалик и ладно, - и отвернулся к стене, поняв, что шкалика не будет, и Коля, как всегда, разгадал нехитрый его ход: "Я к сыну с сочувствием, а сын мне за это - водочки".
Мать перекрестила Колю, сказала, сдерживая слезы:
– Наше дело крестьянское. Пахать да сеять. А ты?
– А что я, - вздохнул Коля. - Изба того гляди завалится, вон ее всю грибок сожрал. А много нынче пахотой заработаешь?
– Сон я видела, сынок, - тихо сказала мать. - Будто идешь ты по воде в красной рубахе, глаза закрыты, мы с отцом зовем тебя, а ты не откликаешься…
– Эх, мать, - усмехнулся Коля, натягивая сапоги, - мне вон каждую ночь сахарная голова снится, а проснусь, кукиш облизну, и на том спасибо.
Он повернулся к дверям.
– Зря смеешься, сынок. Вчера батюшку встретила, отца Серафима, про этот сон ему рассказала, а он нехорошо на меня посмотрел, пронзительно, и сказал непонятно: скоро, говорит, будет в твоей жизни перемена и в жизни сына тоже. Я спрашиваю - какая? А он глазами зыркнул и ни слова в ответ. Это как? - мать тревожно посмотрела на Колю.
– А никак, - беззаботно отозвался Коля. - У батюшки своя жизнь, у нас - своя.
Коля вышел на крыльцо, ткнул ногой покосившийся, черный от времени стояк, потом бросил подвернувшемуся псу кусок пирога: "Гуляй, пока пьяный отец на воротах не повесил", - и зашагал, выбирая места посуше.
Шел ноябрь 1917 года. Осень припозднилась, осины еще не растеряли листву и звонко шелестели, высоко синело небо, брехали собаки, сизый дымок тянул над гнилыми крышами…
Мужики выходили со своих дворов и, неряшливо меся грязь, вливались в общий поток. Шли они на забаву. Шли умирать. Кто от меткого удара в висок или в грудь, кто от перепоя в честь победы грельских над прельскими или прельских над грельскими - уж кому больше повезет.
Голосили бабы; вскрикнет одна, заведет дурным голосом вторая, поддержит третья, и через минуту над всей деревней уже висит-переливается не то собачий вой, не то крик по новопреставленному кормильцу.
Коля ловил на себе завистливые взгляды и гордо выпячивал подбородок - знай наших, мелкота недоделанная, собирай копейки, кому жизнь дорога, кто больше даст, в ту стенку и стану, а противоположной стенке тогда все одно - каюк.
Вышли на площадь. В глубине взметнулась пятью куполами церковь, сбоку - добротный поповский дом под железной крышей, в пять окон, с наличниками глухой резьбы, с петушком на трубе.
Соседи - прельские - уже выстраивали стенку; от мужика к мужику ползла четверть - редко кто отказывался, а последний - хлипкий, низкорослый мужичонка, побулькал, утер губы и поставил бутыль подальше, чтоб не разбили.
Подошел Феденька, ехидно улыбнулся:
– Ты, Коляча, злой. Злой, как черт!
– С чего ты взял? - ответил Коля, взглядом ища поддержки у мужиков.
– То и злой, - Феденька перестал улыбаться. - В прошлый раз Пустошина под ребра хватил. Худо! Ох, худо. Три дня Пустошин маялся…
– Пошел вон, дурак, - сказал Анисим Оглобля, всегдашний Колин подручный, здоровый, с туловищем бочкой и длинными тощими руками, из-за которых и получил прозвище. - Пошел! - Анисим ткнул Феденьку, и тот опрокинулся в грязь, нелепо задрав ноги. Поднялся, тщательно отряхнулся, сказал, глядя поверх Колиной головы:
– Что жизнь человека? Так, дрянь. Человека обидеть - что плюнуть, - и в упор посмотрел на Колю. - Сон вспомни: зовешь родителей, а дозваться не можешь…
