— Откуда это?
— Ловкость рук, Фома, плюс талант. Это ж надо уметь — на глазах всего эскадрона отлить фляжечку. Пейте, Мордочкин, товар высший сорт. Из той самой бутыли, что я казнил путем разбития булыжником.
Фома взял фляжку, но тотчас вернул ее Шваху:
— Нет, сам вылей. Чтобы своими руками и на моих глазах, понятно? Ну!
— Да ты что, парень, всерьез?
— А думаешь смехом, Шрапнель окаянная? — повысил голос Харин. — Что Дубову обещал? На два дня твое честное слово?
— Чудак ты, Фома, — погрустнел Швах, опрокидывая фляжку. — Пожалуйста, могу вылить. Не в сивухе этой дело, пропади она. Работа уж больно красивая была. Ведь все смотрели, и никто, понимаешь, никто не заметил.
Харин подождал, пока самогонка перестала булькать, потом вздохнул и задумчиво сказал:
— Хороший ты парень, Яшка, но сидит в тебе все-таки эта дурь! Все у вас там, в вашей Одессе, такие или ты один?
Друзья замолчали. Фома, насупившись, смотрел на притихшего Шваха, а тот сосредоточенно наблюдал, как ползет по травинке тощий осенний паучок.
Яшка был сиротой. О своих родителях он знал точно только одно, что были они, как говорят на юге, босяки. Вырос около порта. Зимой перебивался в городе: там было легче найти и пропитание, и теплый закуток на холодное время. С получки грузчики кормили вечно голодного пацана, а летом он уходил к Аккерману, к рыбакам, нанимался за харч работать. Какой-то пьянчужка учил его грамоте и плакал, вспоминая сына, который вышел в люди и стал свиньей. Потом «учитель» умер от белой горячки. В эту пору прилипло к Яшке прозвище — Дело Швах. Он повторял эти полюбившиеся ему слова к месту и не к месту. Так и стал ое сперва Яшкой Дело Швах, а потом просто Швах. Под этой фамилией записали его однажды и в полицейском участке, куда привели за то, что он опрокинул с приятелем на околоточного хозяйскую макитру с вареньем. Ущерб был двойной: купчиха мадам Папеску лишилась любимого варенья, а господин околоточный нового мундира и — что хуже — престижа. Где-где, а в Одессе такие вещи не забывают…
Яшку, как несовершеннолетнего, просто выкинули из города. Он опять подался к знакомым рыбакам. Паренька приютили, а в шестнадцатом году забрили в солдаты — защищать веру, которой у Яшки не было, царя, которого Швах знал только по картинке в полицейском участке, и отечество, которым были для Яшки прекрасный город Одесса, Аккермаеский лиман с рыбачьими поселками и молдаванские хутора с молодым, терпким, непьяным воином…
В семнадцатом году, когда солдаты пошли по домам, Яшка примкнул к отряду красногвардейцев и «делал революцию» в южных городах. Примкнул потому, что дома у него не было и возвращаться было некуда, и еще потому, что с детства научился ненавидеть разжиревших на выгодной хлебной торговле с заграницей одесских буржуев… Встретившись с Фомой, Яшка привязался к нему всем сердцем, пошел за ним и в молодую Красную Армию. Все бы хорошо, но нет-нет да и сказывалась уличная закваска.
— Мне и самому, Фома, надоело, да только ничего с собой поделать не могу. Будто и не я, а кто-то другой, — ответил наконец Швах.
Первые дни рейда прошли спокойно, почти буднично. С рассветом эскадрон становился на дневку, а вечером, когда солнце садилось за горизонт, отправлялся дальше. По расчетам Дубова, на третий день после перехода фронта должны были выйти к линии дороги в районе станции Кокоревка и здесь поджидать бронепоезд.
…Темнело. Солнце висело над невысокими холмами, длинные тени бойцов скользили по мелкому придорожному кустарнику. Вечерний воздух был наполнен позвякиванием стремян, легким стуком копыт и сдержанными, вполголоса, разговорами. Предвечерняя тишина, безлюдье полей и уже возникшая привычка к необычному положению притупили у бойцов то чувство напряженности, с которым еще вчера они передвигались в тылу врага.
Дубов оглянулся, с удовольствием вслушиваясь в знакомый шум колонны на марше.
— Освоились, — беззаботно сказал Костя, встретив взгляд командира, и посмотрел на часы. — Через пятьдесят минут ровно трое суток, как мы в рейде. А кажется, месяц уже прошел.
— Костя, веди колонну, а я пройдусь по рядам, поговорю с ребятами.
