«Опять! Опять начинается! — сердце у Афанасия застучало часто-часто. — Опять прицепятся… Узнают, что я христианин… опять потребуют принять Махмудову веру… забыть родину… Откажешься, — отберут Ваську… Самого в рабство продадут… Им ведь только бы к чему прицепиться…»
Чего они толкутся тут, не уходят? Ясно, взятки хотят. Но нечего, нечего дать им! Пусты карманы. За три года скитаний чуть не дочиста все издержал.
А басок все рокотал, с самым теплым сочувствием, на самых бархатных нотках:
— Ты, золотой мой, не сомневайся, мы тебе зла не хотим. В тюрьму тебя упрятать для нас какая же радость? Да никакой ровно! Мы в твое положение входим. Повод для отсрочки, подумавши, найдем. Но и ты войди в положение наше. Мы ведь семейные люди. А чего это стоит, прокормиться с семьей? Рассуди-ка, подумай!
— Понимаю, добрые господа, все понимаю… — бормотал чуть живой Чандака. — Я бы с радостью. Не поскупился бы никогда. Но нет у меня, понимаете, нет ничего… Нечего вам отдать…
— Погоди-ка, приятный мой! Ты песенки этой разве не знаешь?
— Какой… песенки?
— А как же? Старинная песня. Любимая. То есть ваша любимая, налогоплательщиков. Погоди… как она? Э, припомнил!
Сочный басок живо, игриво запел:
— Ой, налоги! Ай, налоги!
Сборщик на пороге!
Подавай! Подавай!
Все, что есть, отдавай!
У друзей занимай,
У жены кольцо снимай!
— Что скажешь? Правильная песенка! Славная, право! «У жены кольцо снимай!» — плохо, что ли, сказано? Ты бы, миленький, об этом подумал.
— Милостивые господа, у меня нет ни жены, ни колец…
— Вот как? А это что?
Чандра вскрикнула. Шутник схватил ее за руку. Заветные материнские браслеты бросились ему в глаза… Он крутил и вертел руку девушки, стараясь снять украшения. Закусив губы, Чандра молчала, в то время как чиновник выворачивал ей руку. Калабинга громко зарыдала и с криком «Диди! Диди!» бросилась на защиту сестры, но сборщик налогов отбросил ее одним толчком, как котенка.
— Отдай вещи, Чандра! — приказал Чандака.
— Их надела мне мать, — прошептала Чандра.
— Отдай! — непреклонно сказал Чандака. — Пришел назначенный час.
Девушка посмотрела на отца и молча сняла браслеты с рук и кольца со щиколоток ног. Когда ее заветные украшения скрылись в мешке сборщика, она закрыла руками лицо и светлые слезы потекли по тоненьким смуглым пальцам. Сам не зная как, Афанасий выдвинулся вперед.
— Господа честные! — сказал он почти так же непреклонно, как Чандака. — Отдайте девушке ее добро.
— Что такое? Что это еще за чудо? С кем шутишь ты, полоумный? — возмутились чиновники. Но они возмущались все же не слишком громко, очевидно разглядев широкие плечи Афанасия и могучие его руки. Афанасий и сам только сейчас разобрал, что стоит перед сборщиками, крепко сжав кулаки, наклонив голову, правое плечо вперед — подобно опытному бойцу, готовому на смертельную схватку.
— Верните девушке материнское наследство. Верните, честные господа, — твердо повторил Афанасий. — А то как бы хуже не было. Не вводите меня во искушение.
Сборщики переглянулись. Они поняли соотношение сил и, очевидно, непрочь были кончить дело без драки.
— Заплатите сполна налоги, тогда, может быть, и вернем, — взвизгнул старший.
— И нам на прокорм не забудьте прибавить, — пропел, как по нотам, его басистый помощник. — А то знаем мы вас, плательщиков; налог еще кой-как внесете, а уж нашего труда не оцените. И не подумаете, что нам тоже невесело ходить до поздней ночи по всем городским закоулкам. Мы вас всегда жалеем, а вот вы нас не очень…
— Завтра до полудня жду тебя на главном базаре, — пролаял и провизжал толстый сборщик. — Не внесешь налога, тощий, старый пес, — пеняй на себя; не минуешь тюрьмы — и с полоумным твоим постояльцем. Иду, иду! Не распускать кулаки! — и почтенный чиновник устремился к двери, из которой уже выкатился стремглав на улицу его сердобольный помощник.
Афанасий успел только слегка подтолкнуть сборщика в жирную спину, промолвив вдогонку: «Семь бед — один ответ». Но этого легкого толчка оказалось достаточно, чтоб чиновник мячиком пролетел два десятка шагов по переулку и бесследно скрылся в ночной темноте. Чандака положил руку на плечо Афанасию:
