Повесть о юнгах. Дальний поход - страница 3

Айда? До призыва еще ждать и ждать, так и война кончится…»

Мы с Валькой с первого класса были вместе. Теперь он в другой роте — артэлектриков. А я в роте радистов. Нас уже распределили по специальностям. Интересно, как он? Рота его рядом, а не виделись давно — около месяца… Кажется, что год прошел: дни начинаются одинаково и, послушные командам старшины, проходят — «в колонну по одному» — тоже все одинаковые, словно в шинелях…

Оглушительно стреляет. Я даже не сразу соображаю, в чем дело. Потом вижу: тело камня опоясано несколькими длинными трещинами.

— Здорово! — ухмыляется Железнов.

Сахаров небрежно роняет:

— От разности температур…

— Гениально — это всегда просто, — радостно заявляет лупоглазый.

Конец бегемоту. Теперь его можно вытянуть по частям.

— Кончай курить! — приказывает старшина, но его сразу в несколько голосов перебивают:

— Да ладно, посидим…

— Пускай еще разок треснет.

— Сачки! — говорит старшина.

Сачки — значит, лентяи. Почему?

Я закрываю глаза — от валуна, от прогоревших костров еще тянет теплом — и вижу зеленые-зеленые луга за Окой, а в траве бродят девчонки из нашего лагеря и ловят сачками бабочек…

— Жрать хочется, — говорит кто-то.

— А как же в Ленинграде? — раздается ехидный голос нашего банкового. — Там люди небось не получают морской-то паек!

— В Ленинграде хлеб делят поровну, честно!

Наверное, я хотел об этом подумать, а сказал вслух.

И сразу передо мной лицо Сахарова. Он округляет глаза:

— В зубы хочешь?

— А ты?

Он замахивается, я отшатываюсь, к кто-то смеется. Злорадно. Нет, Сахаров не бьет — он просто напяливает мне на глаза бескозырку, грязной пятерней проводит по моим губам. Я бью его по руке — мимо! У меня мгновенно горячеют глаза — от стыда, от ненависти к этой руке, а главное, от обиды: смеются! Я же за всех…

— Товарищ юнга, вернитесь!

Это старшина. Я прибавляю шагу. Ломаю кусты. К черту!

— Юнга, вернитесь!

— …нитесь!

— …итесь!

Но вернуться я не могу.

Я остановился, подобрал кустик хвойных иголок. Раскусил одну. — горько! Побрел дальше, испытывая мрачноватое удовольствие оттого, что иду не в строю, а просто так — куда и как хочу.

Потом решил влезть на сосну.

Ветви ее были крепкими, упругими, на золотистой чешуе проступали капельки смолы — такие стеклянные, что хотелось их потрогать…

Уже заметно качало. Обняв ствол, я осторожно выпрямился. Подо мной и далеко-далеко впереди холмились сосновые кроны, там и тут пробитые пиками елей. А за ними светло холодело море. Я пристроился поудобнее и долго смотрел в эту даль.

Вот туда бы вернуться…

Песня грянула почему-то совсем неподалеку. Запевалу я узнал сразу.

Рота шла на обед. Рота гремела:

Я слушал. Она звучала со стороны неожиданно, по-новому — первая песня, разученная нашей ротой. Старая песня. Сколько поколений моряков пело ее до нас?

Мне вспомнилась карта в учебнике по истории: молодая Республика Советов в кольце блокады. И большая карта европейской части страны, которая висела у нас в классе около доски. На ней мы отмечали линию фронта.

Отсюда до линии фронта все-таки ближе. И дело не в километрах — теперь я служу. В общем-то, все правильно. Кончится же когда-нибудь это строительство!

Только вот как вернуться в роту? Хотел бы я сейчас шагать, петь, а потом снять по команде «головной убор» и сесть за стол. Сахаров разделит хлеб, начнет разливать по мискам первое…

Я проглотил слюну и посмотрел вниз. На всякий случай надо было поискать в траве пуговицу от хлястика: отлетела, когда влезал на сосну. А без хлястика шинель сразу стала широкой, неуклюжей мантией. Я спустился, спрыгнул в траву и услышал, как за спиной треснула ветка. Медленно повернул голову. В трех шагах от меня в кустах чернела чья-то шинель.

— Эй, — сказал я негромко, — в чем дело?

Кусты раздвинулись. Вышел Валька Заяц.

Я обрадовался:

— Валька! Тоже, значит, сачкуем! Интересно, сколько в лесу…

И осекся. Валька стоял молча, смотрел на меня какими-то затравленными глазами и словно не видел. Нос у него заострился, а щеки провалились.