Первыми вошли в кабинет барина два плотника, они сняли затертые поярковые колпаки, усердно покрестились на образа и, скрипнув по крашеному полу лаптями, упали перед барином на колени.
— Не судите, сударь-батюшко, строго, помилуйте! — взмолился один из них, со страхом взирая на своего господина.
— Что случилось, мерзавцы? — спросил Верещагин, чуя недоброе.
— Да как же, барин, божьей милостью две ваши баржи-дровянки, как за Топорню-то вышли да помолились мы на Кирилло-Белозерский монастырь, вскоре тут на Шексне наскочили на камни — на самой-то быстрине да глубине. Обе сразу затонули, а дрова какие подмокли, какие течением расплескало, раскидало…
Помещик вскочил со стула и, не разобравшись в подробностях дела, закричал:
— Мосей! Ступай скажи Поликарпу-кучеру, что я этих плутов черемуховыми вицами выпороть приказал, да по пятьдесят ударов каждому. Вон! Мерзавцы!..
Мужики, сгорбившись, вышли из барских покоев следом за лакеем.
Выглянув в сени, Верещагин крикнул в лакейскую:
— Где еще там староста из Громыхалова и Слинова? Подать его сюда!..
— Мы тут, барин-батюшка, с утречка мы тут, ждали, когда проснетесь…
— С оброком?!
— Так точно, батюшка-кормилец, с оброком, с оброком, родименький, с оброком…
— Проходи!
Осторожно ступая, на цыпочках, вошел староста — сборщик денежного оброка в дальних деревнях — Слинове и Громыхалове.
— Ну, выкладывай, сколько принес?
— Две сотенки…
— Что?! Игнатий, сюда!
Барин кричал так громко, что староста со страху попятился было к двери, но остановился у порога и начал теребить свою всклокоченную жиденькую бороденку. Вошел слуга, здоровенный мужичище, он поклонился в пояс барину, стал молчаливо ждать приказаний. Верещагин взял из дрожащих рук старосты двести рублей, пересчитал и с раздражением бросил на стол:
— Игнатий, отведи-ка этого подлеца на конюшню да хлещи плетью, пока еще двести рублев не прибавит!..
Староста, подталкиваемый Игнатием, покорно побрел на конюшню, что-то бормоча себе под нос о низких ценах на овес и горох да о том, что с мужиков больше не собрать до свежего урожая; но барин уже не слышал его, а Игнатий знал свое дело: приказано хлестать — значит, хлещи, пока не прибавит оброчных. Верещагин снова сел за письменный стол, взобравшись на высокий самодельный табурет, обитый лосевой шкурой, с четырьмя лосиными копытами вместо ножек. Табуретка была сделана им собственноручно из «останков» лося, подстреленного на задворках Пертовки, и потому служила предметом любования и похвальбы в доме Верещагиных.
— Плохи дела, плохи, черт бы побрал этих бурлаков! — ворчал помещик, застегивая распахнувшийся стеганый халат. — Не в пример выгодней продать лес на корню, нежели разделывать на дрова и губить в барках, не доставив до Питера. Уж не первый раз так учат меня, а поди, удостоверься: несчастный это случай или их, бурлацкий, злой умысел!..
После недолгих рассуждений Верещагин вышел из кабинета на кухню. Отсюда из окон виднелась конюшня, находившаяся вблизи от помещичьих хором. Увидев мужиков у колодца, сидевших в ожидании телесного наказания, и кучера Поликарпа, занимавшегося неведомо чем, он закричал с неистовой злобой:
— Поликарп! Кому приказано? Чего медлишь?
— Будет сполнено, — невозмутимо ответил кучер. — Не впервой, барин-батюшка. Вички черемуховые засохли, давненько ими не охаживал. Вот поразмочу, пораспарю вицы в теплой водичке в корыте и начну, благословясь. Старосту-то из Громыхалова — тоже освежить прикажете?..
— Старосту пусть Игнат проучит, а ты за ноги попридержи, чтобы не брыкался.
Вскоре после этого разговора через раскрытые ворота конюшни по всей Пертовке разнесся дикий вопль наказуемых. Шум, учиненный экзекуцией, разбудил спавшего под широким пологом в чулане Васятку — кадета-гардемарина, приехавшего в Пертовку на летние каникулы. Васятка вскочил с постели и, накинув поверх тельной полосатой рубашки бушлат с позолоченными пуговицами, побежал к отцу. Верещагин не вынимал изо рта чубука трубки, украшенной кистями, и, злой, ходил из угла в угол. Увидев взволнованного сына, он остановился:
— Спал бы ты, Васятка, не мешал бы моим хозяйственным хлопотам…
