Люди возникают в тумане подобно актерам из-за складок занавеса. Выходит статист в красноармейском шлеме.
— Даешь огонь! — говорит Хохлов.
— А, будьте любезны! — отвечает статист в шлеме.
Он затягивается напоследок, передает Хохлову окурок и скрывается за занавесом.
— Этот — тоже одиннадцатый, — обращается художник к сидящему. — Десять (из них десятый — вы) мне уже отказали. Категорически. Десять на одну папиросу.
Так они познакомились. Человек, подбитый туманом, назвал себя:
— Конструктор Гук. Ученый паек третьей категории.
Они пошли рядом. Конструктор Гук говорит:
— Там, на углу, на воображаемом углу, проектируемом в тумане, мы купим в складчину коробку спичек, разделим ее пополам. Потому что я тоже прикурил от прохожего. По моим наблюдениям, одна коробка спичек приходится как раз на каждого десятого курильщика. Десять человек на одну коробку. Или: одна коробка на десять человек.
Туман темнеет. Произносимые в тумане слова осыпаются у самых ног говорящего. В памяти вспыхивают, без видимой связи, лица, числа, картины, события. В своем непостижимом архиве человеческий мозг хранит их воспоминания — в беспорядке, вперемежку, извлекая наудачу одно за другим и отбрасывая их в сторону, как листки отрывного календаря. В каждую минуту настоящего вплетается случайное видение прошлого. Так ткется жизнь.
Они ходят по мертвому городу. Они философствуют, спорят, сражаются, размахивают руками. Ходят по мертвому городу. В сущности, города нет: есть туман, хранящий о нем воспоминание. Пространство и время беспредметны. Земля и небо сливаются в одно грязное, черно-желтое месиво. Они шагают по небольшой платформе, мощенной булыжником, которая передвигается одновременно с ними. Платформа окружена беспредметностью. Платформа ловит каждый их шаг, сойти с нее в беспредметность оказывается невозможным. Это доступно только встречным прохожим, неожиданно вступающим на платформу и сейчас же сходящим с нее, чтобы утонуть в тумане, за занавесом. Фонари не зажигаются. Утверждать, что платформа, мощенная булыжником, все еще ползает по животу Троицкого моста, затруднительно. Возможно, что она передвинулась на Васильевский остров. Временами загораются серные спички, купленные в складчину. События, огромные по своему объему, по глубине содержания, по драматизму, по выводам, происходят как бы в соседней комнате, за перегородкой; как бы за сеткой дождя, отвлекающего внимание и заставляющего думать о другом, о зонтике или калошах. Нераспознанные, едва уловимые близорукими глазами (люди в большинстве близоруки), распыленные, несобранные, несброшюрованные романы. Романы, рассыпавшиеся по страницам, перетасованные, как колода карт. Отрывной календарь — самый захватывающий вид чтения.
4
В один из зимних дней, сверкавших леденцами на красноватом солнце, точнее — 1-го января 1900 года, в Плуталовом переулке на Петербургской стороне Дмитрий Дмитриевич Винтиков подкатил на запорошенных звездами извозчичьих санках к подъезду двухэтажного деревянного дома.
Дмитрий Дмитриевич Винтиков, чиновник дворцового ведомства, в мундире, расшитом золотыми папоротниками, вошел в гостиную, придерживая треуголку.
Interièur:
В гостиной — пальмы, много цветов и много визитеров, всё больше мужчины. Коленьке Хохлову восьмой год, он немного старше двадцатого столетия. На Коленьке красные сафьяновые сапожки; бархатные шароварчики; бледно-голубая шелковая косоворотка, подпоясанная позументовым кушачком; Коленька курчав и светел, похож на ярославскую кустарную игрушку.
Его мать молода, стройна и очень красива, ей едва за тридцать лет. Длинное, до самого пола, шоколадное шелковое платье с необычайно пышными буфами на рукавах: от локтей к плечам они вздуваются высокими горками. Тонкая талия еще не потеряла своей гибкости. Над корсетом, облитые шоколадным блеском материи, круглятся нежные полушария груди. Каштановый аграмант, в тень, нашит по платью узорами, листвой диковинных растений с завитушками. Из-под оборок юбки выскальзывает носок бронзовой туфли.
В гостиной обои гранатового цвета. Белые гардины с гипюровыми прошивками, плюшевые портьеры и ламбрекены — цвета бордо; портьеры подтянуты и взбиты, подобно рукавам на платье хозяйки дома и Полины Галактионовны Щепкиной, забежавшей к Хохловым на минутку. Малиновая плюшевая мебель — пуфчики, козетки, еще козетки и пуфчики, множество фисташковых подушек в букетах бледно-розового, лилового и кумачово-красного гаруса, бамбуковые столики для семейных альбомов и томных, телесно-розовых раковин, портьеры, ламбрекены и скатерти — все окаймлено бахромой с кистями. Дорожка на скатерти расшита настоящими желудями… Посреди комнаты, упираясь в потолок, стоит покрытая золотым дождем и звездами елка, дышащая печальным ароматом опавшей хвои. За окнами горит январь.
