— Быстрей, быстрей! — торопил он, потирая руки. — Конец нашей «камерной музыке»!
Концерт шел с нарастающим подъемом. «Растюремненная» зона опьянила радостью артистов. Они великолепно пели, играли и танцевали, а зрители неистово рукоплескали.
Азарт исполнителей достиг высшей точки в заключительном номере программы. Ставили чеховскую «Хирургию». Фельдшера Курятина играл стоматолог Валентин Сиверский — сухопарый, близорукий, в очках, сползавших на кончик носа, с сильными, железными руками. А Вонмигласова — пожарник дядя Миша, одессит: округлая фигура, голова немного набок, орлиный нос и толстые выпяченные губы. Голос тоненький, с хрипотцой. Повязали ему щеку платком, приделали косичку — вылитый чеховский дьячок!.. Для большего эффекта Сиверский с разрешения Гербика притащил на сцену из зубоврачебного кабинета шкаф с инструментами, кресло и бормашину.
По ходу роли дядя Миша уселся в кресло и вдруг заметил в руке у Сиверского настоящие щипцы. Насторожился. А тут еще Валентин эдаким натуральным тоном:
— Ну-с, раскройте рот пошире. Сейчас мы его… тово…
Дядя Миша отговорил положенный текст, но от себя на всякий случай шепнул:
— Гляди, это же понарошку!
Потом откинулся на спинку кресла, задрал коленки до локтей — и ни жив ни мертв.
А Сиверский наложил щипцы да со всей профессиональной сноровкой ка-ак рванет — и нет здорового зуба!
Дядя Миша крякнул, покраснел и свирепо завращал глазами. Струйка крови стекла по толстым губам. Однако артисту, да еще пожарнику, ни при каких обстоятельствах теряться негоже. Финальную фразу своей роли он произнес с таким сердцем, так естественно зло и с такой отсебятиной, что зал грохнул:
— Парршивый черт… Насажали вас здесь, падло, на нашу погибель!
И, позабыв схватить платочек с «просфорой», нырнул в кулисы, провожаемый овацией за гениальную игру.
Там он плевался кровью и нещадно ругался.
О происшествии на сцене все, конечно, узнали. До самого позднего часа в бараках стоял хохот.
А следующий день начался, как и всегда, с развода на вахте, с поверки, с миски лагерного супа…
Нагрянула зима — четвертая для меня на этой суровой земле. Опять завьюжило, заморозило… Никакие ожидаемые комиссии из Москвы не приезжали. Никого после Гельвиха с нашего лагпункта больше не освобождали. Даже прекратили принимать заявления о пересмотре дел.
Расстреляли Берия и его ближайших подручных — заплечных дел мастеров. Гнойник был вскрыт. Почему же нас не выпускают? День уже казался годом, а месяц — вечностью. Поползли всевозможные слухи.
Пришел в каптерку с очередной «парашей» врач Ермаков:
— Старые замки сняли, скоро, говорят, новые повесят.
Пришел медстатистик Вячеслав Рихтер, с постоянно незавязанными ушами малахайчика и вложенными друг в друга рукавами серого бушлата:
— Дождемся ли?..
Пришел ссутулившийся Дидык:
— Працюваты нам тут от звонка до звонка.
Поступил из МВД ответ и на мое заявление: «Оставить без последствий…»
«Теперь не могут, не должны оставлять без последствий! Сработала старая машина!» — был убежден я.
Написал новое, девятое, заявление. Посылать только в ЦК!
Панкратов не принял.
— Ты же знаешь, прекращено! В отделении не возьмут.
Я — к оперуполномоченному Соковикову. Тот прочитал заявление. Помолчал. Снова прочитал.
— Гляди-ка ты!.. Оставь.
В зоне внешне царило тихое ожидание. Однако надзиратель Вагин по-своему понял атмосферу затишья. С прежним усердием стал выискивать, кого бы упечь в карцер. И опять попался Штейнфельд! Доктор вставал за час до подъема и прогуливался вокруг барака. Обычно начинал ступать медленно, погруженный в думы, затем ускорял шаги. Вагин присматривался, присматривался — и рапорт майору: Штейнфельд репетирует побег.
Гербик вызвал доктора, прочитал надзирательский рапорт, рассмеялся. Попросил не портить настроения Вагину.
— Почему не уберете этого цербера, гражданин майор?
— Обождите, Штейнфельд. Все в свое время…
Под Новый год Леонид Григорьевич свалился: боли в сердце, общая слабость. Лежал в пустой палате, но чуть не ежеминутно звал фельдшера Решетника, давал указания — с каким больным что надо делать, и попросил, если уснет, обязательно разбудить его за четверть часа до полуночи, чтобы он мог приветствовать Новый год с открытыми глазами.
