А кошки плачут и кричат во все горло,
Кошки падают в пустые колодцы…
Сразу после кошек в колодцах гарсон вернулся с глубоким пластмассовым подносом, на котором лежали уже перевязанная пачка банкнот и с полторы дюжины остроносых ножей. Анна приняла у него поднос, опустила его себе под ноги, а из денежной пачки вытянула пару листов и пропихнула их гарсону в боковой карман.
Контрабасист, рассказавший про «Тавриду», резко мотнул головой, резко же сбил ритм и, снова перебрав пальцами последние аккорды, свернул песню к финишу — к начальному двустишию:
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери…
И ещё — в самый последний раз и совсем медленно:
Ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери…
Оля раскланялась и вернулась за стол. Вернулись и ребята.
Анна не возвращалась: высмотрела меня с пятачка и поманила пальцем. Глаза у неё были теперь почти золотистые. Не за счёт юпитеров, которые уже не светились, а за счёт иного света, разгоравшегося внутри. Света непонятного мне изумления.
Тем не менее она постаралась объясниться внятно и спокойно. Сказала, что от жизни и от хмели у неё внутри какое-то странное беспокойство, и ей кажется, будто я её хорошо понимаю.
Я ответил, что понимаю хорошо, но всё равно не знаю чего она хочет.
Она ответила, что хочет простого — чтобы я прислонился спиной к деревянному щиту, который она забросает ножами ровно с пятнадцати метров.
Я попытался заглянуть ей в глаза глубже, но она отвернула их и наткнулась на пронзительный взгляд Гурова.
Катя положила тому на плечо руку, но он эту руку скинул и направился к нам.
Изумлёнными были, вероятно, глаза и у меня. Не Гурову даже, а в воздух я сказал, что вот, мол, в душе и в организме у девушки Анны возникло мелкое саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами. Но, не ведая пока ценности собственной жизни, она не понимает мого давнего нежелания расстаться со своей. Или даже подвергнуть её риску.
Анна ухмыльнулась, забрала с подноса два широких поварских ножа с деревянными черенками и почти одновременно выбросила их отмашным движением кисти. Первый нож зазвенеть на щите не успел, потому что в рукоять ему — по самую осадку — врезался второй. И долго звенел.
Зал притих.
Анна снова ухмыльнулась и снова взяла два ножа. Узких. Потом, почти не отводя от нас с Гуровым взгляда, метнула первый в том же направлении, к щиту. Но гораздо ниже.
Зал теперь ахнул.
У нижней рамки щита, рядом с левым вентилятором, пискнула жирная крыса: нож пронзил ей основание хвоста и пригвоздил к плинтусу. Крыса заметалась, но убежать не смогла. Второй нож пригвоздил к плинтусу и голову.
— Митя! — выкрикнула Катя, но он слышать её не стал и пошёл к щиту.
Катя грохотнула стулом и зацокала каблуками на выход. Звук был теперь не элегантный, а громкий и сердитый.
Когда вернулась тишина, Анна выбрала из охапки ножей на левой ладони рушальное лезвие и, едва прищурившись, метнула его в сторону Гурова. Нож вонзился в дерево над самой макушкой банкира, не успевшего даже моргнуть.
В зале поднялся гвалт, а гарсон, подбежав к цели, радостно выкрикнул, что снаряд влетел в его родной Краснодар.
Анна рукой повелела ему отойти от города и снова размахнулась. Теперь сразу два ножа вонзились в щит в одном вершке по обе стороны гуровской головы — на уровне бровей. Зал загудел, а краснолицая американка взвизгнула сперва «Stop!», но тотчас же восторженно добавила: «Great!»
Соотечественники поддержали второй возглас: «Unbelievable!»
Анна метнула ещё сразу два — чуть пониже ушных мочек. Потом забрала с подноса широкий секач, осмотрела его и размахнулась.
В тот же миг, однако, Гуров мотнул головой и дал ей знак подождать. Он тщательно растёр себе глаз и кивнул.
Анна между тем раздумала бросать секач и, снова пригнувшись, разыскала на подносе кухонный нож.
Она осмотрелась и велела мне отступить на шаг. Я повиновался ей, но зажмурился, ибо меня кольнуло предчувствие беды.
Когда через мгновение — после громкого женского вскрика — я распахнул веки, Гуров, пригвождённый к щиту, выгибался, как ленивый маятник, в правую сторону и таращил на Анну застывшие в ужасе глаза.
