Вид моря вдохновил его. На память пришли мелодии, которым он научился у Хайдара, и юноша проникновенно играл их одну за другой.
Уже неторопливые пепельные петербургские сумерки давно вползли в комнату и начали скрывать от глаз предметы, стоящие в углах, а Гайвазовский все продолжал играть незнакомцу. Тот сидел в кресле у окна, и с его лица не сходила строгая, торжественная сосредоточенность. Звуки скрипки обволакивали комнату; казалось, они проникали не только в сердце этого человека, но и в каждую вещь. Хозяину дома казалось, что находящиеся в комнате предметы слушают игру так же внимательно, как он сам. Особенно это относилось к портьерам на дверях. Когда скрипка звучала трогательно и нежно, они шевелились и как бы тихо вздыхали. Он не догадывался, что за портьерами стоит и вздыхает старый слуга, тоже заслушавшийся музыкой молодого гостя.
Когда Гайвазовский кончил играть, незнакомец спросил:
— У кого вы намерены обучаться музыке?
— Музыке я отдаю свои досуги, — ответил юноша, — я уроженец Тавриды и прибыл сюда обучаться живописи.
— Позвольте! — вскочил хозяин. — Не вы ли юноша из Феодосии, Иван Гайвазовский?
Гайвазовский от удивления чуть не выронил скрипку. Десятки вопросов сразу пронеслись в его голове: кто этот странный, но добрый человек, откуда он осведомлен о нем и даже знает его имя?
Незнакомец тем временем успел успокоиться. Он громко позвал слугу и велел принести свечи. Когда в комнате стало светло, он мягко сказал юноше:
— Я о вас наслышан давно. В академии мне показывали ваши рисунки, и я с радостью узнал, что уже есть повеление о зачислении вас в живописный класс академии, в коем я состою профессором.
— Значит, я ваш ученик? — только и нашелся спросить Гайвазовский.
Все казалось ему похожим на сон: долгий, безмятежный голубой день, встреча с этим необыкновенным человеком, и то, что незнакомец вдруг оказался его будущим учителем.
Профессор, понимая, что происходит в душе юноши, с доброй улыбкой произнес:
— Не удивляйтесь ничему. Все это явь — и наша встреча на мосту, и игра на скрипке, и то, что меня зовут Максим Никифорович Воробьев, а вы теперь мой ученик.
В 1757 году в Петербурге была учреждена Академия трех знатнейших художеств. Через семь лет ее переименовали в Российскую Императорскую академию художеств.
Русские цари и царицы желали, чтобы в академию не проникали передовые идеи. Воспитанники академии, академисты, должны были копировать картины и гравюры, рисовать с гипсов и обнаженных натурщиков и ничего не знать о жизни за стенами академии. Дни академистов были так заполнены, чтобы у них не оставалось свободного времени для чтения и размышлений.
Академистов будили в пять часов утра. В шесть часов начиналась утренняя молитва. Молитва продолжалась долго и заканчивалась чтением главы из евангелия. Только после этого ученики завтракали куском хлеба с водой и в семь часов приступали к занятиям.
Классы продолжались до семи часов вечера, с небольшими перерывами на обед и отдых.
После семи часов был ужин, а в девять часов все ученики должны были уже находиться в своих спальнях.
Так продолжалось изо дня в день, из года в год с однообразной правильностью заведенной машины.
Обширный штат инспекторов, подинспекторов, гувернеров, смотрителей следил за тем, чтобы этот порядок никем не нарушался.
В 1829 году по приказанию императора Николая I, Академия художеств перешла из ведения министерства просвещения в ведение министерства императорского двора. Это министерство ведало конюшенной частью, охотой, духовенством, фрейлинами императрицы. Император решил присовокупить сюда и Академию художеств, поближе к своему царскому оку. Самодержец не делал различия между фрейлинами, церковниками, делами конюшенными и академическими. Николай I объявил свою волю, что отныне он лично будет осуществлять цензуру для всех академических выставок, будет сам отбирать картины, «дабы из оных исключить все то, что не достойно будет публичной выставки».
Царь лично и через министра двора князя Волконского вмешивался в академическую жизнь: он высказывал свое недовольство многим профессорам, одним делал выговоры, а других просто увольнял. Николай Павлович восхищался выписанным из-за границы прусским художником Францем Крюге за его умение писать портреты царских лошадей и ставил его в пример профессорам Российской Академии художеств.
