Она гипнотизирует, возвращает ко всему, что произошло в тот проклятый понедельник. Половина третьего. Надо перекусить: немного оливок, огурцов, помидоров, с несколькими ломтиками ветчины. Вполне достаточно, как-никак нас ждет сегодня праздничное застолье в честь дня рождения Орчи. Работа в цапатерии начинается в четыре. Я чувствую себя очень усталой, тяжелый затылок, ноги, руки гудят. Надо немного отдохнуть, полежать. Иду к себе в комнату. Слышно, как на кухне возится Кармела, гремит посудой. Кухня рядом с маминой комнатой. Мама ничего не ела, все время спит. Один только раз открыла глаза, спросила, стреляли ли сегодня утром пушки. Говорит, что во сне видит все время все красное - кровь, огонь.
Приходил Антонио. Угрюмый, напряженный. Принес фруктовый торт. У него украли сегодня мешок муки. Правда, добавляет, это не самое страшное, бывает и похуже. Вот вчера вечером по дороге к Маркину (он ездил к своей кузине на обед) видел толпы бегущих с гор солдат. Ни пройти, ни проехать. У Аулести его остановили, офицер потребовал довезти нескольких раненых до госпиталя. Пришлось повернуть в сторону Герники, сделать крюк. Он хмуро стоял в дверях, даже зайти не захотел, отказался даже от своего традиционного стаканчика тксаколи. Двумя пальцами - большим и указательным - нервно теребил крылья носа, поглаживал свои усики.
- Эти измученные люди в грязных бинтах, раненые, умирающие... вот она наша защита. Совсем рядом, в считанных километрах от нас происходит нечто ужасное. Это слишком серьезно... Думаю, сегодня днем, после полудня. Нет, нет, простите, не могу... я должен идти.
Мама как всегда в дреме. Целую Кармелу, иду к себе в комнату. Лечь, закрыть глаза, вытянуться на кровати... ноги, руки... Нельзя, чтобы мне передалось волнение Антонио. Скоро будет... После полудня... После полудня... все ещё звучит в моей голове, будто отбивает в такт стук колес поезда, идущего в Бильбао. Убаюкивает меня, увозит... уносит все дальше и дальше от этого моего безумного бодрствования в страну сна и покоя.
Дверь приоткрывается. Кармела очень деликатно постукивает пальцами по её полотну. Она всегда боится меня резко будить. Когда я сплю, всегда старается по возможности не шуметь, не хлопать дверьми. Открываю глаза. Вижу её растерянное, переполошенное лицо. Она заикается, путается в словах:
- На улице Тксомин, там внизу. Я открывала окно, чтоб проветрить... Я узнала его, он искал входную дверь. Наверное, уже идет к нам по лестнице.
Я вскакиваю с кровати. Забыв про все на свете, ничего уже не соображаю. Хватаюсь за голову, ощупываю себя, словно проверяю, все ли у меня на месте. Сильно сжимаю челюсти, с трудом сдерживая себя, чтоб не закричать, не заплакать. Сердце учащенно бьется, того и гляди, выпрыгнет из груди, в висках стучит. Что это? Столбняк, оторопь, страх, тревога... и безумная, безудержная радость, ликование...
Смотрю на себя в зеркало. Боже мое, какой у меня несчастный жалкий вид: платье все мятое, волосы в полном беспорядке. Наспех приглаживаю их дрожащей рукой, до крови кусаю губы - помады нет, кончилась. Слышу, стучат.
- Задержи его там, Кармела. Скажи ему что-нибудь. Я не готова.
Меня сковывает странное чувство стыда, неловкости. Я свыклась с моим женским одиночеством, в котором любовь виделась мне чем-то мистическим, а теперь мне предстояло вновь вернуть её из мира грез в мою настоящую жизнь. Как все будет?
- Нет. Пожалуй, нет. Зови его сюда. Пусть он идет ко мне в комнату.
Я усаживаюсь на край кровати, руки на коленях, поправляю подол платья. Чувствую, как ручейки пота, словно дождевая вода по желобку, текут между моими грудями. Не могу встать: кажется, подо мной разверзнется пол и я рухну вниз.
И вот он стоит перед мной. Смотрит не моргая. Совсем другой, не похожий на того ещё совсем юного мальчика, которого я когда-то любила. Скорее его старший брат. Зачесанные назад черные с проседью волосы открывают лоб. Он кажется ещё выше, чем тогда, когда я любила гладить эти прямые, цвета вороньего крыла волосы, со всей нежностью, на какую только была способна, трепетно дотрагиваться пальцами до их основания у лба. Сколько одиноких дней и ночей я проводила, мечтая о нем, тысячи раз вызывая его в своем воображении. И вот теперь лицо Тксомина оказалось в миллион раз прекрасней всех своих копий, что до сих пор рисовало мне мое убогое воображение. Взгляд его глаз на загорелом обветренном лице казался жестче, ярче, мужественней. Я забываю обо всем на свете, подаюсь вперед, мне кажется, я лечу. Мои чувства к нему неподвластны времени. Любуюсь его гордой осанкой, сильной мускулистой шеей в расстегнутом воротничке белоснежной рубашки.
