— У него в столе, — отозвалась откуда-то другая сестра Ленина. — Маняша, возьми сама, у меня голова разболелась.
Женщина вышла и через минуту вернулась с пачкой писем в руке.
— Вот, товарищи, почитайте, — сказала она, кладя письма на стол.
— Мы неграмотные, — отозвался Федот. — Нам ни к чему. — Он зевнул и вышел в переднюю, прихватив свою винтовку.
Серникова взволновали слова «войну немедленно прекратить», «землю отдать крестьянам», а, кроме того, не хотелось обижать женщину, которая была с ними так приветлива и так хорошо их накормила. Он протянул руку и взял верхнее письмо. Оно было коротеньким и написано карандашом тем трудным и корявым почерком, каким пишут люди, мало привычные к письму. Так писал и сам Серников.
От первых же слов что-то дрогнуло и сдвинулось в душе Серникова, ему показалось, что наконец-то услышал он какую-то еще незнакомую и не вполне понятную правду, и потянулся к ней всем сердцем.
«Отзыв благодарности господину Ленину», — так начиналось это письмо[1]. «Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильности. Но хотя против Вас много говорят, но кто их слушает?» Далее следовал с десяток старательно выведенных подписей и среди них два креста, поставленных неграмотными.
«Видно, только Вы один имеете сочувствие об измученных солдатах», — повторил про себя Серников, и вдруг с такой силой почувствовал себя тем самым измученным солдатом, что ему впервые за много лет захотелось заплакать. Такой горечи, такой растерянности не испытывал он никогда, даже в ту пору, когда похоронил жену. С трудом проглотив ставший в горле ком, низко опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с женщиной, он развернул следующее письмо.
«Товарищу-гражданину господину Ленину», — так начиналось это письмо, тоже написанное карандашом и, видно, захватанное грязными руками окопников. «Товарищ Ленин! Как и многие солдаты действующей армии, я постоянно слышу разговоры о Вас и Ваших действиях, как борца за свободу и истинного друга пролетариата. Но в то же время солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас. И постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России и т. д. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам. И вот солдаты для того, чтобы выяснить недоразумение, попросили меня написать Вам письмо с просьбой сообщить им Ваше мнение об аграрном вопросе и о положении дел на фронте, иными слова, как Вы думаете, что лучше: идти в наступление или ждать мира. Товарищ Ленин, от имени товарищей прошу Вас исполните мою просьбу».
В это письмо была вложена еще как бы записочка: «Честное мое слово и вторгнувшихся в мое положение товарищей моих, подписуемся на том положении, что оружия мы не бросим, хотя и домой пойдем и еще сильнее вооружимся. С подлинным верно расписуюсь 3-й роты 192 пехотного полка Стебликов Иван».
«Ах ты, боже мой! Да что ж это такое?» — хотелось закричать Серникову. Он сидел, все так же низко склонив голову, боясь поднять глаза. Он еще не понимал, что с ним произошло, чувствовал только, что где-то здесь, рядом, та самая правда, которую он искал, ответ на все мучительные вопросы, которые не давали ему покоя все последнее время. Вдруг ему подумалось, что о том же самом, то есть, где правда, в чем правда, спрашивают в письмах окопники, такие же солдаты, как он. На мгновение ему стало легче от того, что не он один мучается теми же вопросами. Стало быть, многие ищут ее, эту самую правду… И у кого? У того самого большевика Ленина, которого он, Серников, стережет здесь, как немецкого шпиона. Стой, как это писали солдаты? «Постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам». Ах, черт возьми, солдаты не верят, а он, солдат Серников, поверил.
…Всю жизнь его обманывали, всю жизнь… Почему-то ему вспомнилась несчастная Лукерья, тоже обманутая и кончившая свою жизнь в проруби. Эх, попадись ему сейчас этот господин управляющий, вот в кого, не задумываясь, всадил бы он штык. И тут мгновенным стыдом обожгло его воспоминание: он всаживает штык в корзинку, где, как ему показалось, спрятался Ленин. Найти бы в самом деле этого Ленина, рассказать ему о себе да расспросить обо всем. Нет, где уж, видно прячут его надежно, раз само Временное правительство со всеми войсками не могут его разыскать. Спросить разве эту его сестру? А что она ответит? Особенно ему, который со штыком искал здесь ее брата?..
