— Ты давай расскажи, как юнкера тебя обманули, — шепнул сзади Федосеев.
— Братцы! — снова начал Серников, умоляюще прижимая руки к груди. — Так я же обманутый. Всю жизнь меня обманывали. Вот, скажем, с Лукерьей как получилось. Потребовал ее, значитца, к себе господин управляющий… — И он, торопясь и не замечая одергиваний ахнувшего Федосеева, рассказал неожиданно притихшей толпе историю гибели своей жены.
В молчании придвинувшихся к нему солдат Леонтий угадал сочувствие, и, когда кто-то сокрушенно выдохнул «Да-а, паря, история!», он испытал сам к себе жалость и уже с полным доверием к слушателям принялся рассказывать обо всех остальных обманах, из которых состояла его жизнь.
Слушали его со все возрастающим вниманием и сочувствием: собственно говоря, все они были такими же обманутыми, все переживали истории, очень похожие на ту, которую сейчас выкладывал им этот солдат. А Леонтий говорил уже без удержу, свободно, точно с родными делился. Пересказав все свои беды, все горькие обиды, он во всех подробностях описал, как вместе с юнкерами искал Ленина.
— Стой, братцы, а ведь вместе со мною был Федот, нашего же полку солдат.
— Какой такой Федот? Подавай его сюда! — послышались возгласы. Леонтий вытянул шею, вертя головой, обшарил толпу и вдруг обрадованно вскрикнул:
— Да вон же он! Федот!
Солдаты повернулись к тому, на которого указывал Серников. И когда кто-то, удивленно ахнув, сказал: «Это ж Ставкин, нашей роты!» — толпа угрожающе двинулась на побелевшего Федота. И несдобровать бы Федоту, если бы не спас его неожиданно для самого себя Серников.
— Стой, братцы! — крикнул он. — Послушайте лучше письма, какие я захватил.
— Письма? Какие там письма? — послышались недоуменные возгласы.
Тут рядом с Леонтием опять встал Федосеев и, успокаивая толпу, рявкнул своим голосищем:
— А ну, тихо! Письма важные, солдатские письма к товарищу Ленину. Давай, Серников, читай.
Серников торопливо расстегнул гимнастерку, нательную рубаху и достал письма, которые еще ночью бережно спрятал на груди. Первым развернул он письмо, начинавшееся словами «Товарищу-гражданину господину Ленину». И вот вновь перед Серниковым знакомые строки солдатского письма, и от того, что теперь он произносит вслух эти простые, бесхитростные слова, у него возникает ощущение, будто это он сам вопрошает Ленина и ждет от него ответа. Его слушают с таким же напряженным вниманием, с таким же жадным интересом, с каким он сам впервые прочел эти письма, а взглядывая иногда на близстоящих, Леонтий видит то же ошеломление, какое ощутил и он. Когда он читал строки «солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас, и постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России», солдаты зашумели, подтверждая, что и им приходилось читать такое. Но когда он громко, даже с подъемом прочитал строчку «Только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах», толпа обрадованно взревела.
— Верна-а!
— Измучились мы до последнего!
— Долой войну!
— Пущай господа офицеры воюют, коли охота! Волнение солдат заключилось единодушным криком:
— Да здравствует товарищ Ленин!
А когда крики поумолкли, один чей-то голос негромко и с каким-то сомнением произнес:
— А как же насчет землицы?
На этот вопрос ответил Федосеев.
— С землей, товарищи, очень просто, земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, в общем земля — крестьянам. Такова программа большевиков.
И опять толпа обрадованно взревела:
— Вот это дело!
— Правильная программа!
— Наша она, землица-то!
И вновь, едва — стихли крики, тот же негромкий голос спросил:
— А Ленин-то сам из каких будет, не из крестьян ли?
Федосеев опешил и даже зачесал в затылке.
— Врать не буду, чего не знаю, того не знаю. Только вряд ли, что из крестьян. Он, по-моему, из этих… как их… антилигентов.
— Барин, стало быть?
— Дурья башка, какой он тебе барин, ежели за трудящегося человека да за солдат горой стоит?
— Братцы, а давай и мы ему письмо напишем! — предложил кто-то.
— Верно!.. Письмо!.. Даешь!..
Через минуту тот же перевернутый ящик, только что служивший импровизированной трибуной, превратился в стол. Письмо писали долго, потому что в этом деле пожелал принять участие чуть ли не весь полк. Спорили, ссорились, кипятились, каждому хотелось выложить самое наболевшее. Письмо получилось длинное, в нем говорилось о множестве обманов, которые претерпели писавшие, и о самом главном обмане — войне, которую никаких сил нет уже терпеть. В нем выражалось полное сочувствие программе большевиков и задавался один единственный вопрос: когда эта программа будет осуществлена? Писали солдаты и о своем возмущении тем, что Керенский велел арестовать такого человека, который один «болеет за солдат всей душой и понимает нужду да беду крестьянскую», заверяли дорогого товарища Ленина, что весь полк за него горой и готов грудью встать на его защиту, «пускай только товарищ Ленин прикажет, они тотчас явятся, куда он велит, и будут его оборонять».
