Чесю очень трудно было отвечать на вопросы панны Мальвины, так как он редко и мало был в Варшаве, да и во всех этих делах мало что понимал.
Барышня начала терять интерес.
— К кому вы приехали? — спросила она наконец.
— Да… родители… — нерешительно произнес он.
— А где ваш отец?
— Здесь… в деревне…
— Кем?
— Э… э… гмм… кре… крестьянин…
— А-а!.. — продолжила барышня и перевела взгляд куда — то в угол.
С минуту никто ничего не говорил. Барышня перебирала пальцами по столику. Чесь ковырял сапоги своей саблей.
— Извините, я на минуту к папе, — вскочила девица и побежала в кабинет.
— Папа! — кинулась она к отцу. — Что же это ты наделал? Принял в дом хама, да еще познакомил его со мной. Посмотрел бы хоть на его руки. Неужели мы до того дожили, что вынуждены дружить с холопами?
— Да он же офицер польской армии, — оправдывался отец, — он же воевал за нас с бунтовщиками.
— Ради этого он служит и деньги получает! — крикнула дочка. — Неужели с каждым, кто служит, я должна знакомиться? Этак со всеми служащими холопами придется дружить. Или Загорским недостает соответствующих знакомств?
— Да никто не собирается вести с ним знакомство. Он зашел случайно. Неужели было гнать его, офицера польской армии?
— Ну, так возись с ним сам! — топнула ногой панна Мальвина и вышла через другую дверь.
Пан Загорский почесал затылок. Он сам видел, что дал маху.
Официальную беседу, которая ни к чему не обязывала, он, конечно, мог вести. Но зачем было знакомить с семьей? Этот хлоп может взять себе в голову, что им ровный и захочет продолжить знакомство. Может даже сунуться и тогда, когда здесь будут настоящие гости. А случилось все это потому, что пану Загорскому понравились слова этого человека: «Плакали московские деньги».
Пан Загорский в плохом настроении вышел к Чесю. Тот сидел, весь красный и ругал себя за то, что так легко и быстро признался в происхождении.
— Извините, — начал пан Загорский с добродушной усмешкой. — У панны Мальвины разболелась голова. Придется уже мне заменить ее, если пана удовлетворить такое замещение.
— Не волнуйтесь, сударь, — сказа Чесь. — Я только на минуту, по дороге. А занимать ваше время я ни в коем случае не имею права. Я же сам вижу вашу работу, сам слышу беспрерывный телефон.
— Увы, — вздохнул довольный пан Загорский. — Работать приходится за всех. Даже с добрыми друзьями поболтать нет времени.
Чесь встал и простился. Пан Загорский проводил его до самого крыльца.
Хмурый возвращался Чесь домой. Стеганул своим стеком свинью, которая попалась па дороге. А когда тот же Николай опять встретил его на улице и обратился, то Чесь только буркнул— «отстань», — и пошел дальше.
— Вот что значит познакомиться с самим господином! — промолвил Николай, глядя вслед своему бывшему товарищу.
Уродливым показался Чесю и свой дом, и бородатый пузатый отец, и простая баба — мать, и испачканная сестрица. Он не мог им простить того, что они— простые мужики, что ему приходится краснеть за них.
А в результате всего этого настроения в нем закрепилась мысль достичь, заслужить состояния, чтобы господа ценили его, несмотря на его происхождение, чтобы быть с ними, как равный с равным…
Жизнь в имении давно уже вошло в свою колею. Снова казалось, что везде тихо и спокойно. Ребята опять стали возиться со своим радио.
Сидят в темноте, прислушиваются.
Вот слышат однажды разговор. Ближе и ближе…
— Кажется сюда? — прошептал Тимофей.
Шаги остановились у дверей. Раздался шепот.
«Не, сюда ли!» — мелькнула мысль у каждого из ребят. Мурашки побежали по спине.
Вот скрипнула дверь.
Блеснул электрический фонарик.
И ребята увидели… Чеся и войта!
— Вы что здесь делаете? — крикнул войт.
Ребята — кто куда.
— Ах, вы, бездельники! — снова крикнул войт и толкнул кулаком Максимку так, что тот полетел на землю.
А Юзик почувствовал, что ему обожгло лицо… вскрикнул! оглянулся: стоит перед ним, улыбаясь, Чесь и снова замахивается своим стеком.
— У-у гад! — вскрикнул Юзик и побежал к дверям.
Мигом исчезли ребята, а победители беспрепятственно завладели «радиостанцией»…
Мотэль и Юзик неслись во весь дух; им казалось, что за ними гонится целый отряд врагов. Приостановились только тогда, когда убедились, что никакой опасности нет.
