– Дьявольщина! – прошипел сквозь зубы Микелис. – А этого он где нахватался? Довольно, я тебя насквозь вижу!
Эгтверчи сомкнул веки и затих.
– Выкладывай, черт бы тебя побрал! – сорвался вдруг Микелис на крик.
– Следовательно, если некую часть системы изъять, могут развиться компенсаторные функции, – не открывая глаз, отозвался Эгтверчи и снова затих; уснул. До сих пор он часто ни с того ни с сего засыпал.
– Обморок, – тихо констатировал Рамон. – Он думал, ты ему угрожаешь.
– Майк, – повернулась к химику Лью, – что ты там себе думаешь? – В голосе ее звучало тихое отчаяние. – Он не станет тебе отвечать, он вообще не может отвечать, особенно если говорить таким тоном! Он же еще ребенок, несмотря на рост! Очевидно же, пока он способен только механически запоминать. Иногда он воспроизводит что-нибудь в тему, но, если спрашивать конкретно, не отвечает никогда. Ну почему ты не дашь ему шанса? Он же не просил приводить сюда комитет по натурализации!
– А мне почему никто не даст шанса? – отрывисто произнес Микелис. Потом побелел как мел. Мгновением позже побледнела Лью.
Руис покосился на дремлющего литианина; хоть он и был уверен, насколько возможно, что тот спит, но на всякий случай нажал кнопку, и поверх прозрачной двери прошуршал металлический занавес. Эгтверчи вроде бы так и не шелохнулся. Теперь они могли считать себя в изоляции от литианина; Рамон с трудом представлял себе, какая, собственно, разница – но определенные основания сомневаться, так ли уж невинны реакции Эгтверчи, у него были. Да, конечно, тот до сих пор позволял себе разве что изречь что-нибудь загадочное, задать изредка простой вопрос, процитировать из прочитанного – да вот только каждый раз, что бы он ни сказанул, все оборачивалось хуже, чем было.
– Зачем это? – спросила Лью.
– Атмосферу разрядить захотелось, – тихо ответил Руис-Санчес. – Да и все равно он спит. К тому же спорить с Эгтверчи нам пока не о чем. Может, он вообще не способен с нами спорить. Но кое о чем переговорить надо – тебя, Майк, это тоже касается.
– Может, хватит, Рамон? – поинтересовался Микелис тоном, уже больше похожим на свой обычный.
– Проповедовать – мое ремесло, – произнес Руис-Санчес. – Если я и предаюсь ему с усердием, чрезмерным до порочности, то отвечу за это по всей строгости, но никак не здесь. Пока же… Лью, дело тут в той ссоре, что я уже упоминал. Мы с Майком сильно разошлись в вопросе, что значит Лития для человечества – точнее, есть ли в этом какая-то философская подоплека. По-моему, это не планета, а бомба с часовым механизмом; Майк же считает, что я несу чушь. Еще он полагает, что в статье для широкой научной общественности не место сомнениям такого рода; особенно с учетом того, что вопрос поставлен официально и до сих пор в стадии рассмотрения. Вот еще почему мы так грыземся – на пустом, казалось бы, месте.
– Такой накал страстей и из-за чего!.. – вздохнула Лью. – Нет, никогда мне не понять мужчин. Теперь-то какая разница?
– Ничего не могу сказать, – беспомощно развел руками Руис. – Не имею права вдаваться в подробности – гриф секретности как навесили, так и висит. Майку кажется, что даже вопросов общего плана, которые я хотел поднять, лучше пока не трогать.
– Но нам-то важно, что станет с Эгтверчи, – сказала Лью. – Эти ооновцы из комитета наверняка уже в пути. Вы тут схоластику всякую разводите, а в ближайшие полчаса, может, судьба человеческая – да, человеческая! – решается.
– Прости, конечно, Лью, – мягко произнес Руис-Санчес, – но так ли ты уверена, что Эгтверчи – именно человек, именно «хнау», душа плюс рацио? Да хоть речь его… Сама ведь жаловалась, что на вопросы он не отвечает, а если говорит, то чаще бессмыслицу какую-нибудь. Я же беседовал со взрослыми литианами, я хорошо знал отца Эгтверчи – так Эгтверчи на них совершенно не похож, не говоря уж о том, чтобы на человека. Неужели события последнего часа ни в чем тебя не убедили?
– Ни в чем, – горячо отозвалась Лью и умоляюще простерла к иезуиту руки. – Рамон, ты же слышал, как он говорит. Мы вместе его выхаживали – ты же знаешь, что никакое он не животное! Когда хочет, он такой умница!
