– Это правда? – поинтересовался у Штексы Микелис.
– Правда? – переспросил Штекса. Он явно пребывал в замешательстве; всю бородку его испещрил яркий пунктирный узор. Хотя Руис-Санчес и Микелис перешли на литианский, кое-какие слова, в литианском просто не существовавшие («убийца», скажем), им приходилось вставлять по-английски. – Правда? Не понимаю. Насколько верно это, имеете в виду вы? О том судить лучше вам.
– Но это соответствует истине?
– Насколько знаю я, – отозвался Штекса, – соответствует.
– Так вот, – продолжил Руис-Санчес, стараясь подавить раздражение в голосе, – теперь вы понимаете, почему, когда Штекса волею судеб появился в Дереве, узнал меня и предложил свои услуги, мне пришлось сократить послание до минимума. Объяснять все подробности было бы без толку, а на то, что они доберутся до вас в неискаженном виде, пройдя, как минимум, через двоих литианских посредников, явно не стоило и надеяться. Все, что я мог, это крикнуть как можно громче, чтоб вы прилетали вовремя, и надеяться, что вы услышите.
– Беда настала, – вдруг проговорил Штекса, – и болезнь пришла. Уйти должен я. Случись со мной беда, желал бы я, чтоб оставили в покое меня – и не могу рассчитывать на это я, коль присутствие навязываю свое тем, беда у кого. В другой раз принесу я подарок свой.
По-утиному втянув голову в плечи, он выскользнул в дверной проем – не попрощавшись ни словом, ни жестом, но оставив витать в воздухе тамбура едва ли не физическое ощущение безграничного милосердия. Беспомощно и как-то потерянно глядел Руис-Санчес вслед удаляющейся фигуре. Казалось, литиане всегда правильно понимают ситуацию, до самой сути; в отличие даже от самых самонадеянных землян, сомнения не посещали их вообще никогда. Равно как и ночные мысли. И угрызения совести не мучили.
А что удивительного? Ведь они ощущали поддержку (если Руис-Санчес не ошибался) второго – после первейшего – авторитета во Вселенной, причем поддержку прямую, безо всякого церковного посредничества, без расхождения в интерпретациях. Тот самый факт, что в способности сомневаться им отказано, однозначно отождествлял их с порождениями авторитета номер два. Только божьим детям дарована свободная воля – и сомнения.
И все равно Руис-Санчес постарался б оттянуть уход литианина, если бы смог. В коротком споре полезно иметь на своей стороне чистый разум – хотя если полагаться на такого союзника слишком долго, тот не преминет нанести удар, причем прямо в сердце.
– Пошли в дом, обмозгуем, – высказался Микелис, захлопнул дверь и направился в гостиную. По инерции он сказал это по-литиански и, прежде чем перейти на английский, криво усмехнулся, покосившись на дверь. – Хорошо хоть поспать немного удалось. Но до посадки корабля времени остается всего ничего; мы рискуем не успеть подготовить официальное решение.
– Но как мы можем что-то обсуждать! – запротестовал Агронски, секундой раньше послушно проследовавший за Микелисом в гостиную вместе с Руис-Санчесом. – О каком вообще решении речь, если не заслушать Кливера? В нашей работе ценен каждый голос.
– Трудно не согласиться, – кивнул Микелис. – Мне вся эта кутерьма нравится ничуть не больше, чем тебе, я это уже говорил. Похоже, правда, выбора у нас нет. А ты, Рамон, что скажешь?
– Честно говоря, я бы предпочел подождать, – ответил Руис-Санчес. – Будем смотреть на вещи здраво: что б я ни сказал, все равно вам это будет хоть немного, да подозрительно. И, пожалуйста, не надо говорить, будто вы на сто процентов уверены в моей честности – в Кливере мы тоже были уверены. Обе уверенности, так сказать, взаимоликвидируются.
– Рамон, у тебя отвратительная привычка говорить вслух то, о чем другие думают втихомолку, – слабо усмехнувшись, произнес Микелис. – Ну и что ты можешь предложить?
– Ничего, – признался Руис-Санчес – Как ты сам говорил, время работает против нас. Придется начинать обсуждение без Кливера.
– Ни в коем случае!!!
Голос, раздавшийся из дверей спальни, звучал слабо и болезненно-хрипло.
Все повскакали с мест. Кливер в одних шортах застыл в дверном проеме, уцепившись за притолоку. На локтевом сгибе Руис-Санчес разглядел след от содранного пластыря – там, где входила игла для внутривенного питания; под сероватой кожей уродливо вздулась синяя гематома.
