Таковы были те люди, чьими трудами возводился шпиль: один пил запойно, другой избегал смотреть вниз, чтобы не видеть золотой путаницы следов, остальные более или менее сохраняли здравый рассудок. А на верху башни было перекрытие из бревен, одержимое нечистой силой; но эту одержимость можно было понять, и она влекла к себе Джослина, потому что под навесом во дворе он такого не видел. Это вызывало тревожные и мучительные раздумья. В венце, уложенном поверх перекрытия, на равных расстояниях были прорезаны пазы, и в каждый паз был загнан клин. Строители уже собрали второй венец, который лег на клинья; прочный канат, прочнее якорного, опоясывал нижний венец, удерживая клинья на местах. Джослин спросил мастера, для чего это, но в ответ услышал лишь ругань, и тогда он снова отошел в угол и погрузился в свои думы. А как-то вечером, когда Роджер с угрюмым ворчанием спустился вниз, Джослин отвел Джеана в сторону и указал на клинья:
– Объясни мне, зачем это?
Но Джеан засмеялся ему в лицо:
– Тут дело нечисто.
Джослин потряс его за плечи, силы вернулись к нему.
– Я должен знать. Это не только ваше дело, но и мое.
Джеан передернул плечами и стряхнул его руки.
– Все держится на клиньях. Он хочет подвесить деревянный сруб на каменном яблоке, которое будет на верху шпиля. Если до этого налетит гроза – трах-тарарах! А если нет, он помаленьку ослабит канат и венцы, или, верней, крепи, между ними вытянутся. Сруб повиснет внутри шпиля и придаст ему устойчивость против ветра. Так-то.
Он пнул ближайший клин.
– Он думает, сруб вытянется – вот настолько. Кто знает?
Может, он и прав.
– А ты уже видел где-нибудь такое?
Джеан рассмеялся:
– А разве кто-нибудь уже строил такой высоченный шпиль?
Джослин окинул взглядом каменную кожу.
– Кажется, где-то за морем… Люди рассказывают…
– Если каменная оболочка не рассыплется, и яблоко не треснет, и сруб выдержит, и опоры не рухнут…
Он снова пнул клин, покачал головой и уныло присвистнул.
– Он один мог это придумать.
– Роджер?
– Он пьет без просыпу и давно уже спятил. Но только человек, который спятил, и возьмется выстроить этакий шпиль.
Он повернулся и стал спускаться. Немного погодя снизу послышалось:
– Все мы тут спятили.
Это помогло Джослину понять мастера. «Надо отдать ему всю силу, какая есть во мне», – подумал он. На другое утро он ходил за Роджером по пятам и все спрашивал:
– Как это называется, сын мой? А это?
Роджер не удостаивал его ответом. Но в конце концов не выдержал:
– Как, как! Куски камня и дерева никак не называются. Вот это будет держаться на том, а то – вот на этом, если не упадет. Оставьте меня в покое!
Он полез наверх, неуклюже, как медведь, и по дороге приложился к бутылке. Джослин тоже поднялся наверх, но не к нему, а к мастеровым, которые всегда были ему рады, и присел возле них на корточки. Сначала он не понимал, почему они ему рады, но потом понял, что спасает их от страха; теперь он понял все до конца, потому что ангел уже не покидал его ни днем ни ночью, спасая от страха его самого, и это было великим благом, хотя под бременем ангела сгибалась спина. Теперь Джослин приходил в собор на заре, стоял там в одиночестве, ощущая, что и сейчас, на половине пути, он не властен над жизнью своей. Если мастеровых еще не было и ему удавалось ускользнуть от золотой путаницы следов, он пытался разобраться в тех необычных чувствах, которые обуревали его.
«Как это называется? А это?» Иногда в полумраке собора он рассуждал про себя, но шпиль, высившийся у него в голове, не давал довести рассуждения до конца.
«Когда это кончится, я буду свободен…»
Или: «Что ж, такова цена…»
Или: «Я знаю Ансельма. И вон того. И вот этого. Но ее я никогда не знал. Сколь драгоценно было бы для меня, если б я мог…»
«Как это называется? А это?» Однажды, серым утром, он целый час был совершенно спокоен, а потом натолкнулся на мысль, которая сначала была как глухая стена, а потом она вдруг стала для него такой же важной, как день рождения для ребенка. Он смотрел на дощатую перегородку, за которой была капелла Пресвятой Девы. И ему вспоминались давние события, которые происходили словно в иной жизни.
