– Отчего ты боишься, сын мой?
Мастер стоял перед ним, тяжело дыша. Он ухватился одной рукой за поручень.
– Они опять поют.
– Ну и что? Так было уже не раз, а потом все кончалось.
Джослин поднял голову и сквозь завесу дождя посмотрел вверх.
– Роджер, знаешь, о чем я думал? Крест… тот, что будет вон там, наверху…
– Да.
– Ведь он будет выше человеческого роста, верно? А на макете он такой крошечный, его мог бы носить на шее ребенок.
Мастер закрыл глаза и скрипнул зубами. Он застонал.
– Что с тобой, Роджер? Говори, я тебя слушаю.
Мастер посмотрел на Джослина, стоявшего перед ним на фоне неба, и пробормотал хрипло:
– Смилуйтесь.
– Опять?
– Преподобный отец…
– Ну?
– Я не могу больше…
Джослин улыбался, но теперь улыбка застыла у него на лице, как маска. Мастер протянул к нему свободную руку.
– Их ослепил блеск того, что вы… что мы…
Он отвернулся, облокотился на поручни и закрыл лицо ладонями; голос его был теперь едва слышен.
– Прошу вас, смилуйтесь.
– Кроме тебя, некому это сделать.
Мастер помолчал, не отнимая рук от лица. Потом он заговорил, но так и не поднял головы:
– Я попробую рассказать вам, в чем для меня загвоздка. Камни поют. Я не знаю почему и могу только догадываться. Понимаете, в этом моя беда. Я только и делаю, что строю догадки. Я ведь ничего не знаю. Не то что вы… – Он искоса взглянул на Джослина. – Не то что вы, когда говорите проповедь. Понимаете?
– Разумеется, понимаю.
– Да, мы вынуждены гадать. Мы решаем, что вот это или вон то выдержит, но, покуда нет всей нагрузки, не можем сказать наверняка. И даже ветер, тот самый ветер, который сейчас едва шевелит волосы у вас на голове… – Он со злобой посмотрел на Джослина. – Отец мой, есть у вас снасть, которой можно измерить напор ветра? Дайте мне ее, тогда я скажу, что устоит, а что обрушится.
– Но ведь опоры не оседают. Я же тебе говорил…
– Они запели.
– Разве ты не знал, что камни поют?
– Никогда! Здесь для нас все внове. Вот и приходится гадать и строить дальше.
Он запрокинул голову на мощной шее и посмотрел в небо.
– А еще этот шпиль, сто пятьдесят футов. Отец мой… я не могу больше.
В голове Джослина уверенно заговорила воля. Он услышал ее голос.
– Я понимаю тебя, сын мой. Ты по-прежнему не осмеливаешься дерзать. Объяснить тебе, в чем смысл нашей жизни? Подумай о мотыльке, который живет один только день. А вот тот ворон кое-что знает о вчерашнем и позавчерашнем дне. Ворон знает, что такое восход солнца. Быть может, он знает, что завтра солнце взойдет снова. А мотылек не знает. Ни один мотылек не знает, что такое восход! Вот так и мы с тобой! Нет, Роджер, я не собираюсь читать тебе проповедь о том, сколь кратка наша земная жизнь. Мы знаем, что она непереносимо длинна, и тем не менее ее надо перенести. Но в нашей жизни есть смысл, потому что мы оба – избранники. Мы как мотыльки. Мы не знаем, что нас ждет, когда поднимаемся вверх, фут за футом. Но мы должны прожить свой день с утра до вечера, прожить каждую его минуту, открывая что-то новое.
Роджер смотрел на него в упор, облизывая губы.
– Нет. Я не понимаю, о чем вы тут толкуете. Но я знаю, каков будет вес шпиля, а какова будет его прочность – не знаю. Поглядите вниз, отец мой, вдоль окон и зубцов, вниз, до самой верхушки кедра, что растет во дворе.
– Я гляжу.
– Пускай взгляд ваш ползет вниз, как насекомое, фут за футом. Вы думаете, что стены прочны, потому что они каменные, но я-то знаю… Это всего лишь кожа из стекла и камня, распяленная на четырех каменных ребрах, по одному в каждом углу. Понимаете? Камень меж устоями не прочнее стекла, потому что на каждом дюйме я должен выгадывать прочность за счет веса или вес за счет прочности, ломать себе голову, прикидывать, отмеривать, взвешивать, и при одной мысли об этом у меня заходится сердце. Смотрите вниз, отец мой. Не на меня – вниз! Видите, как скреплены устои? Я скрепил камни, но не в моих силах сделать их прочней, чем они есть. Камень ломается, трескается, крошится. Но хотя опоры поют, есть надежда, что, если на этом остановиться, они выдержат. Я могу настлать крышу и, пожалуй, поставить флюгер, который будет виден за много миль.
