Экзамен он сдал только к десяти часам вечера и домой возвращался затемно, пешком вдоль длинных институтских корпусов по пустынному парку.
Единственным его желанием было перекусить что-нибудь на быструю руку, плюхнуться в постель и отдаться спасительному от многих проблем и загадок глубокому сну.
Однако дома его ждало письмо из Ружина.
Не обращая внимания на своих товарищей и забыв о чувстве голода, которое начало его донимать еще в институте, Мендл, едва переступив порог, стал нервно открывать конверт.
"Здравствуй, дорогой братик, Мен! - это писала Люсенька. - Как же мы вместе с мамой и Голдой соскучились по тебе и ждем - не дождемся, когда ты приедешь в Ружин! Жаль, что в этом году ты работаешь и не сможешь приехать на все лето. Но ты попросись на летний месяц, когда тепло, и мы будем ходить с тобой купаться и загорать на леваду.
Извини, что долго не отвечали. Я аж поругалась с Голдой. Она говорит, что не любит писать. Я разозлилась и написала сама".
Мендл громко рассмеялся, озадачив своих соседей по комнате.
"Мен, на днях мы ходили на могилу к папе. Наконец удалось накопить денег и установить там памятник - длинный серый камень с надписью на древнееврейском языке. Мама стала на колени, прислонилась к памятнику и долго плакала. Нам с Голдой ее очень жалко было. Мы очень хотели, чтобы ты приехал и был с нами в этот день, но мама сказала, что сейчас на заводах такая строгая дисциплина, что даже за опоздание могут строго наказать.
У нас говорят, что будет война. А дядя Велвл говорит, что даже если и будет, то она продлится неделю-две, не более, потому, что теперь это будет война моторов. И будет она на вражеской, а не на нашей территории. Недавно через Ружин пролетало очень много самолетов, туда, на запад. Знаешь, как страшно - самолеты очень большие и очень ревут.
В школе у меня все нормально. Правда, контрольную по математике написала на "посредственно". И знаешь, что мне сказал Давид Львович? Он сказал, что я должна быть достойной своего брата и что он тобой восхищается.
Так мне, Мендл, хочется побывать в Киеве, посмотреть, как люди одеваются, как веселятся! Я ведь совсем еще не видела большого города!
У нас в Ружине показывают очень хорошие кинокартины. Мне очень понравился фильм "Петер" и песенка, которую там поют: "Хорошо, что мне шестнадцать лет!" Ты, наверно, смотрел и знаешь. А недавно у меня была неприятность, и в кино меня не пустили. Тетя Полина, помнишь, которая билеты проверяет, сказала мне: тебе только пятнадцать, и смотреть такие фильмы тебе пока нельзя. Меня прямо аж зло взяло, откуда она знает, сколько мне лет?
Мендл, милый, приезжай быстрее! Мы ждем тебя с нетерпением. Голда все время язвит. Говорит, скоро станет наш братик инженером, заимеет свой собственный кабинет, будет сидеть там день и ночь, забудет Ружин и всех нас. А я всему этому не верю. Так что приезжай!
Передай привет дяде Арону и его семье от нас всех.
Крепко, крепко целуем! Мама, Голда и я. 5 июня 1941 года".
Мендл кончил читать. Письмо сестрички мысленно вернуло его в спокойный, неторопливый Ружин, где в жизни так все просто, ничего особенного не надо и где каждый единожды принял свою судьбу, смирился с ней и хочет только одного - чтобы, не дай Бог, не было хуже.
Так он сидел некоторое время с письмом в руках, забыв о том, что минут пять назад он был голоден, как зверь.
"...будем ходить с тобой купаться и загорать на леваду..." - сами собой прозвучали шепотом из его уст слова Люси. От них повеяло сладостной беззаботностью школьных лет, когда можно было, озябшим до чертиков от частого ныряния и долгого пребывания под водой, выскочить из прохладной воды, припуститься в сумасшедшем беге по зеленому ковру левады и, отдышавшись, совершенно бездумно растянуться на зеленой прибрежной травке, широко раскинуть руки и ноги, доверчиво отдаться божественным солнечным лучам, их нежной теплой материнской ласке и долго глядеть в голубое небо, пытаясь там найти что-нибудь осмысленное в причудливых контурах проносящихся мимо светлых летних облаков.
Уже было за полночь, когда Мендл отправился спать. Снимая с себя брюки, он услышал звук упавшего рядом с собой твердого предмета. Он нагнулся, чтобы разглядеть его.
