Наступила тишина. Мендель резко повернул голову в сторону Люси, пронзив ее острым взглядом. Папа сидел прямо, смотрел вперед и был глубоко погружен в свои мысли. Люся не сразу поняла свой промах, недоуменно повернула голову - сначала в сторону Менделе, потом в сторону отца. В круглых от удивления глазенках - вопрос: "А что я такого сказала?"
- А? Что? - вдруг встрепенулся папа. - С высокого пенька, говоришь, и прямо головой в воду? Ну и ну! И даже долго не выплывал? Вот вернемся домой, и мы с мамой решим, за какую ногу и к какой кровати этого разбойника будем привязывать.
Все громко и весело засмеялись. А потом Люся закашлялась и кашляла долго и тяжело. Аба с платочком в руке прижимал к себе дочь, вытирал ее синие губы. Эвелина Матвеевна попросила остановить бричку. Плотное облако серой пыли, гонимое попутным движением воздуха, пронеслось мимо них.
Приступ кончился, и они продолжали свой путь.
Справа от дороги, напротив коммуны, вдоль речки Раставицы тянулся бесконечный зеленый луг. Здесь его называли левадой. Кое-где вразброс на нем и вдоль обоих берегов реки, низко склонив к воде и к земле свою густую листву, неподвижно стояли в глубоком сне вековые вербы. А над ними распростерлась светло-серая полупрозрачная полоса тумана - словно пуховое одеяло, заботливо натянутое материнской рукой, чтобы защитить их затянувшийся счастливый сон.
- Как редко мы бываем в это время вне нашего жилища! Какую силищу красоты нашей земли мы позорно просыпаем! - Эвелина Матвеевна почему-то засмеялась от этих своих мыслей, потом затихла на несколько минут и задумчиво продолжала: - Смотришь на эту тихую, мирную от Бога картину, и трудно поверить, что на этой же земле свирепствуют насилие, убийство, голод, войны, - то в Китае, то в Испании. Один только фашизм в Германии чего стоит. Подумать только, страна с такой высокой культурой, которая ведь стала достоянием всего человечества! И вот тебе - народ этой страны допускает к власти какую-то неведомую никому ранее кучку хулиганов, погромщиков и убийц.
- Скажите, Аба, - оживилась она вдруг и продолжала уже о другом. - Вот вы имеете какие-то дела с коммуной, закупаете их продукцию, что-то для них достаете, - почему у них такой порядок? Почему этот страшный трехгодичный голод практически не коснулся никого из коммунаров?
- Да вот, и я об этом не раз думал, - начал Аба после минутного раздумья. - Как я смотрю, больше страдают колхозники. Коммуну не так прижимают с налогами, как колхоз. И ремесленники в местечке худо-бедно выжили, потому что они, если что не так, могут, в конце концов, уехать на заработки в Донбасс или на другие стройки. Это трудный хлеб, но хлеб. А колхозник паспорта не имеет и никуда он уйти на другую работу или уехать не может. Колхоз в беде - и он в беде, и деваться ему некуда.
Сразу за Ружином выехали на старинный шлях, обсаженный высокими, стройными тополями с листвой, покрытой придорожной пылью. Многодневная жара лишила сил и энергии все живое. Утренний воздух неподвижен. Не подавали еще признаков жизни птицы. Только солнце, выдерживая свое, на века установленное строгое расписание, неуклонно совершало, как всегда, свой неизменный путь. Оно еще не показалось из-за горизонта, но восточная часть светло-голубого неба в том месте, где кончался длинный ряд тополей, уже предвещала восход веером багряных лучей, пронзивших легкую сетку множества мелких, светлых облачков.
Первые звуки на рассвете всегда привлекают внимание. На этот раз где-то со стороны широкого злачного поля донесся высокий, разухабистый женский голос:
Ой хмелю ж мiй, хмелю,
Хмелю зелененький.
Зажженные сердца товарок дружно и громко подхватили:
Де ж ты, хмелю, зиму зимував,
Щой не розвивався?
И звучала эта песня так голосисто и завзято, словно в ней единственная правда на земле.
Со стороны боковой дороги показалась подвода. На ней - женщины с повязанными на лоб платками. Люди торопились начать полоть бурак до наступления полуденной жары.
- Тебе, Мендель, нравится, как они поют? Ты ведь у нас в школе в хоре поешь и, наверное, разбираешься в этом деле, - с загадочной улыбкой на лице спросила учительница.
