В другой раз я мог бы добавить, чтобы она звонила мне, когда пожелает.
Но не в этот день.
Следующие несколько часов прошли в мучительном ожидании. Мне нечем было заняться. Я сидел в припаркованной машине и старался ни о чем не думать. К счастью, по крыше автомобиля стучал дождь. Я мог сосредоточиться на этих звуках и чувствовал, как с каждой каплей уходит время.
Раньше я работал в издательском доме «Эрфос», и ко мне в руки попал один роман, в котором через каждые несколько страниц барабанил по крыше дождь. Стоило только авторской фантазии истощиться, как действие замирало, и возникала эта картинка.
— Красивый образ, — сказал я писательнице во время нашей первой встречи.
Мне стало жаль ее. На ее лице застыло выражение, с каким трижды поскользнувшаяся фигуристка ожидает судейских оценок. От отчаяния она кусала себе губы. Ей было чуть за тридцать, а она только сейчас переживала крушение иллюзии литературного успеха. Написала совершенно пустую вещь, ничего не сказав читателю, ничего не пережив. Кроме, пожалуй, этого дождя, стучавшего по жестяной крыше.
Бар Боба открывался в десять часов. Я пришел туда пятым. Из окна своей машины я видел, как заходили первые четверо посетителей.
— Привет, Ян, ну и погодка, — произнес Боб.
Я опустил голову. Ему, наверное, показалось, что я стряхиваю с волос дождевые капли. Я похлопал его по плечу. Это сошло за приветствие. К счастью, в заведении Боба были приняты сдержанные отношения. На того, кто много говорил, начинали коситься.
Я заранее заказал маленький круглый столик, за которым уже ужинал несколько раз. В нише, где он стоял, хватало места лишь на одного человека. Царивший в зале полумрак надежно защищал мой укромный уголок от любопытных взглядов.
Предыдущие несколько вечеров я делал вид, будто работаю здесь над очередной «историей». Боб и остальные знали, что я репортер, и думали, что моя работа состоит в том, чтобы шляться по разным притонам, вроде этого бара, и писать заметки, — наплевать, что темно, — попивая блауэр цвайгельт.[1] Чем больше вина, тем круче получается «история», тем лучше репортер, — так, видимо, полагали они и видели во мне мастера своего дела.
Официантку звали Беатриче. Она знала меня в лицо, я же едва замечал ее и не стремился к более близкому знакомству. Однако за последнюю неделю ее имя так часто звучало, что я успел к ней привыкнуть. Когда она подходила к моему столику, я погружался в изучение меню, прикрывая лоб рукой, а потом приглушенным голосом заказывал всегда одно и то же: пол-литра блауэр цвайгельт. Мне не нравилось, что я не могу смотреть в лицо официантке, с которой разговариваю. Обычно так поступают дешевые зазнайки, и сейчас я походил на одного из них.
Получив свое вино, я избегал дальнейшего общения. Мне было больно за Грегора. Я будто раздваивался, и у меня в голове разворачивалась отчаянная борьба. Одна моя половина впадала в панику, готовая закричать, — другая зажимала ей рот рукой. Одна хотела все хорошенько обмозговать — другая противилась любой мысли. В глубине души я всячески поддерживал вторую. «Главное — не думать, Ян, — говорил я себе. — Все давно решено».
Около одиннадцати часов поток посетителей усилился. Моя ниша располагалась всего в каких-нибудь четырех метрах от входной двери, и между ними не было никаких препятствий, поэтому я все видел. Справа несколько человек сидели спиной ко мне за барной стойкой. Слева выстроились вдоль стены первые три столика, четвертый исчезал в клубах табачного дыма.
Я знал заранее, когда в зале появится очередной гость. Вот дверная ручка опускалась, проходило несколько секунд — и новый посетитель уже стоял на пороге. Большинство тут же оборачивалось, чтобы закрыть дверь. Но даже те, кто не делал этого, полагая, будто она захлопнется сама, замирали у входа, чтобы оглядеться, привыкнуть к табачной завесе, отыскать в зале знакомых и отметить тех, с кем хотелось бы подружиться.
Дверь освещалась вмонтированными в стены лампами, но лишь до полуметра. Далее ее пересекала тень массивной балки. Со своего места я мог видеть входящих примерно до уровня их шеи. Они носили мужскую и женскую обувь, с квадратными или острыми носками, черную или иных расцветок. Я различал их длинные или короткие ноги, узкие или широкие брюки, тощие фигуры и толстые животы, обтянутые яркими куртками или строгими пальто. Ни один из них не походил на другого, каждый был по-своему уникален. Однако всех их объединяло одно: они вступали в зал обезглавленными тенью балки, не имея ни лиц, ни мимики, ни эмоций.
