Не кочегары мы, а потники,
Но сожалений горьких нет... А котельщики им подпевают - хоть и не кочегары вовсе, а свою причастность както выразить надо. Так вот - день попрыгали и есть восьмая шуба. От государства утаенная и в частный оборот пущенная. Стыдно, а что делать. Более менее зажили. Черный рынок выучили весь - кто где и когда контрабандные неучетные потные шубы берет. Легче стало. Жаль ненадолго, потому что нашелся среди котельщиков такой человек, которому чужое счастье глаза режет. Есть для таких название, Вася, но тебе его еще рано знать. Вот. Пошел этот котельщик в органы, да и сказал там все что знает. И кончилась для папани сладкая жизнь - в ту же ночь приехал за ним автомобиль черный, и отца забрал. Не поверишь, остальные потогоны в тот день плакали. Последний раз в жизни. Так вот. Сел папа. И крепко. Только в пятьдесят восьмом его и выпустили. В камере холод, одеяла тонкие, да даже бы и были они толще - сокамерники все равно не разрешили потогонством заняться. Потом больно воняет, говорили. Так он и сидел. Чуть азы профессии не растерял. Василий всхлипнул под своей шубой, прошептал: -Что-то плохо мне. Что-то я... Михей, погруженный в груз прошедших лет его не услышал: -А котельщик все равно плохо кончил. Однажды в ночную смену пришли к нему девять потогонов - все темные, мрачные. В руках несли свои шубы пропотевшие. Те самые, восьмые, и в эти шубы закутали котельщка, хоть он кричал и вырывался. Подержали его там шесть часов, а когда сняли, то никого под ними и не было. Лишь два ведра пота стекло. Так вот, побил напоследок злобный котельщик рекорд потогонства. И сгинул он, и черт с ним! Правда, Вась? Под шубой хлюпнуло утвердительно. Михей чуял - скоро надо менять шубу. И чтобы успеть дорассказать историю стал говорить быстрее: -В пятьдесят восьмом папаша, покинув тюрьму, спешно женился - годы уже поджимали, а прерывать линию потогонов не хотелось. Женой ему стала Марфа Алексеевна, учетчица потных шуб в его родном селе. Она ему давно приглянулась, еще во времена активного потогонства. Свадьба была шумной, и питья на ней выпили столько, что шуб потом вышло аж десять с каждого. Заодно и это отпраздновали. А через девять месяцев у Марфы Алексеевны родилась двойня. И были это я и мой родной братец, твой папа Евлампий Михеич. Много лет прошло с тех пор, многое изменилось. И я и твой отец стали потогонами, хоть профессия наша так и не стала популярной работали мы на совесть и простые люди нас уважали. Твой отец свою профессию любил, и бывало, уляжется под шубу свою и мне говорит: Верным мы делом с тобой занимаемся Михей, правильным. Хочу чтобы и сын мой Васька потогоном стал. Ты, уж если со мной что случиться - подсуетись. Я ему обещание дал. А потом он пропал. Просто так. Лег однажды под шубу, а с утра глядишь и нет его. С концами... куда исчез - кто знает. А я так и остался, всю жизнь в потогонах провел и не жалею совсем. Потому что прав был Евлампий - правильное это и полезное дело, истинный труд и страда. К тому же за всю свою жизнь, ни одного плохого потогона я не встретил. Вот так вот. Эй, Васька! Ты чего затих совсем? Упрел что ли? Ну да ничего. Сейчас шубу менять будем, отдохнешь малость. За сегодня шубы три сделаем - представляешь какой подарок матери твоей будет. А то она, бедная на трех работах корячится, семью обеспечивает. Васька! Ты чего молчишь то? Василий! Тишина в ответ. Поникла мокрая насквозь шуба, и как-то стала более плоской. И не шевелится никто. -Вася, ты чего! - Михей споро поднялся, и наклонился над шубой, вдыхая столь знакомый за многие годы аромат пропотевшего меха. Чувствуя, как содрогается что-то внутри Михей рывком и в облаке вонючих мутных брызг сорвал шубу. Остановился с капающей одеждой в руках. И на спине его не выступил холодный пот. Под шубой никого не было, лишь мокла одиноко пустая лежанка, да спешно покидал пропотевшей белье немногочисленный отряд полузаморенных клопов. Пот капал на пол с отчетливым звуком весенней капели. Так и стоял старый потогон Михей Михеич с вонючей шубой в руках и смотрел на то место, где изошел резко пахнущим потом его племянник Василий. Долго стоял, думал о своих предках, о кочегарах и плотниках, о матери Василия и своей собственной, а потом вздохнул тяжело, сказал: -Что же ты, Вася... не кремнем оказался. Мягкотелым человеком. И сказавши это, положил аккуратно шубу на место и, накинув легкую куртенку, вышел за дверь, в кружащую льдом и снегом пургу. Пошел, медленно торя дорожку сквозь высокие сугробы. Михея ждал его дом - убогая квадратная халупа, без печки, с не заклеенными окнами и столь холодная, что на ее голых стенах в особенно холодные ночи часто образовывался сантиметровой толщины лед.
