Как обычно, мама первой отправилась его повидать. Я ждал снаружи. Смотрел на старую Клеопатру, бряцающую по коридору в драгоценностях и с сигаретой в длинном мундштуке. На самом деле она была довольно дружелюбной. Очень болтливой. Может быть, она была выпивши. Я полагал, что любящие детки сунули ее сюда, потому что ее было чересчур много, чтобы держать дома. Я хочу сказать, что пятнадцать минут было вполне нормально, но невозможно представить, чтоб это являлось к тебе на кухню в восемь часов утра. Я хочу сказать, есть одна вещь в сумасшедших людях: у них так много энергии, они всегда настроены на что-то, проекты, преобразования. Все такое. Она, между прочим, не теряла времени даром и сообщила мне, что ей нужно поговорить с доктором о чем-то, что происходит во Франции.
Десять минут прошли. Из комнаты моего папаши не раздавалось ни звука, даже никто не выглянул. Я не знал, что они там делают, и начал испытывать неловкость. Сестры смотрели на меня, проходя мимо. Так что я пошел бродить по коридорам. Там было много струящегося света, записанной музыки и все очень цивильно. Но когда я свернул за угол, то услышал стон, идущий из-за двери, по-настоящему ужасный, стон конца света, словно хотя бы одну из сумасшедших личностей не волновало, что о ней подумают. Это было так больно, словно смотреть, как рождается животное, и бояться, что из тебя вырвется «мать-перемать». Я заторопился обратно к комнате отца. Я не стал ждать, нет, я просто ворвался в дверь.
Мама сидела на кровати, держа его за руку, и я слышал, как он сказал: «Во мне больше нет уверенности». Потом он увидел, что я стою там, и обычное выражение нетерпения и раздражения проявилось у него в лице. Он тут лее закрылся.
– Одну минутку, – сказал он, словно я был идиотом, словно я вломился на свадьбу весь в джеме и кошачьей шерсти. – Твоя мать побудет здесь.
Я снова вышел в коридор, немало оскорбленный. Когда меня отталкивают вот так, у меня в теле появляется ощущение какой-то металлической пустоты, и я не могу избавиться от него, пока не пожалуюсь тому человеку, который заставил меня это чувствовать. Но с моим папашей… Он был человек старой школы, если я об этом не упоминал – он не считал, что я имею права возражать. Так что вам никогда не удалось бы сделать это с ним. Он делал вас больным от ярости и полным планов проткнуть его вилами.
Я взглянул на медсестру, которая смотрела на меня. Даже моя осанка изменилась. Я прислонился к стене и скрестил руки. Это, во всяком случае, было нечто знакомое. Потом я вспомнил почему. Именно так я стоял в коридоре, когда меня выкидывали из класса за то, что я козел. Точно таким же образом.
«О да, вот на что это похоже, – подумал я про себя. – А ведь одну секунду мне казалось, что я по-настоящему по нему соскучился».
Через несколько минут мама, дрожа от волнения, выбралась наружу, встревоженная и улыбчивая, пытающаяся сделать вид, что все в порядке.
– Он чувствует себя не очень хорошо, – сказала она.
Я фыркнул. Я не должен был этого делать, но я фыркнул. Это было частично для того, чтоб наказать ее за то, что она не взяла мою сторону, за то, что не вмешалась. Я вошел.
Отец лежал на кровати в синей пижаме. Его лицо было серым, руки сложены на груди, словно окостеневшие. Натурально он ничего не сказал о том, как пнул меня несколько минут назад. «Прости» было бы трюком, я бы растаял от изумления; я бы растаял и от признательности, потому что это освободило бы меня от чувства, что грудь стягивает ремень.
Он спросил меня о школе, о тесте, который я прошел неделей раньше. Там был равнобедренный треугольник, но с ошибкой. Из-за машинописи. Так что вместо того, чтобы проблему решить, я доказал, что ее невозможно решить.
– Охо-хо, – сказал он. – Это хорошо. Это очень хорошо.
Он не слышал ни одного траханого слова, которое я говорил, любой дурак мог это видеть, и я немедленно почувствовал себя униженным оттого, что снова позволил ему играть собой, словно сосунком, что приехал сюда, думая, что он будет рад меня видеть и все такое. Но нет, он просто выставил меня дураком, как обычно.
