Несмотря на то что мои руки продолжали обнимать ее тело, я чувствовал себя бесконечно одиноким. Я пытался убедить самого себя, что любовь — это безумие и что невозможно любить какую-то одну женщину, благоговея перед всеми остальными. И тотчас снова видел перед собою лицо доньи Анны. Однако благословенный сон утоляет все печали, и вскоре я уже покоился в объятиях Морфея.
Мой сон не был долгим и не был благословенным, потому что задолго до рассвета меня словно толкнул в бок демон беспокойства. Еще ни разу я не просыпался в чужой постели от ласковых лучей солнца. Всякий раз, когда я засыпаю в объятиях женщины, некая таинственная сила поднимает меня посреди ночи и заставляет красться во тьме, подобно коварному Каину. Высвобождаясь из объятий спящей герцогини, я внезапно услышал тоненький детский голосок.
— Дедушка?
Вероятно, малыш проснулся среди ночи, и ему почудилось, будто дедушка вернулся из Неаполя. К счастью, свечи успели догореть, и в комнате было совсем темно. Мальчик настойчиво потянул меня за руку.
— Дедушка?
Я тихонько потряс герцогиню за плечо, но она лишь сладко промурлыкала что-то во сне. Когда я привстал, ее голова мягко соскользнула с моей груди на подушки. Герцогиня Кристина по-прежнему спала. Маленькая рука коснулась моей щеки, и я понял, что помощи ждать неоткуда. Шелковый халат герцогини, который удалось нашарить в темноте, едва доставал мне до колен. Я молча взял ребенка на руки и почувствовал, как его маленькое тельце прильнуло к моей груди. В этот момент я вспомнил о сыне дона Эрнана, о том, как мальчик любил своего отца, и с нежностью прижал малыша к себе.
Я понес мальчика вниз, где неподалеку от кухни, как мне было известно, находились комнаты слуг. В темноте мне удалось уловить чудесный запах, который источала кожа Фатимы. Я постучал в дверь и подождал, пока служанка проснется. Фатима зажгла свечу, но мальчик уже спал, уронив голову мне на плечо, и потому не мог видеть моего лица. Я кивнул на спящего ребенка, всем своим видом выражая беспокойство. Фатима мгновенно сообразила, что произошло, и приняла из моих рук внука герцогини. Я подождал, пока она отнесет и уложит ребенка обратно в постель. Оставшись один, я почувствовал странную печаль.
Наконец Фатима вернулась со свечою в руке.
— Дайте хотя бы взглянуть на вас.
При виде моего наряда она рассмеялась.
— Итак, вы познали радость отцовства.
— Радость? Скорее ужас!
— Не спорьте. Лицо выдаст ваши чувства. Когда-нибудь, дон Хуан, вы станете отличным отцом.
— Боюсь, этого не случится.
— Дарить любовь тем, кто в ней нуждается, намного приятнее, чем получать, — заметила она, сдержанно улыбаясь.
— Надеюсь, вы подарите свою любовь тому, кто в ней нуждается, — с улыбкой пошутил я, пытаясь унять непрестанную боль, терзающую мое сердце. И снова мне вспомнились дерзкие слова доньи Анны: «Возможно, именно ваша сердечная боль и ваше одиночество заставляют вас искать спасения в объятиях многих женщин». Я отогнал виденье.
— То, что вам нужно от меня, дорогой дон Хуан, нельзя назвать любовью, — парировала она.
— Я готов принять все, что вы готовы мне дать, — сказал я, прикасаясь к ее щеке.
Она нежно взяла мою ладонь обеими руками.
— Благодаря вам мой муж по-прежнему со мной.
— Я… я счастлив это слышать.
— Однажды подарив свое сердце, вы уже не сможете забрать его назад. Лицо моего мужа и его прикосновения могут померкнуть в моей памяти, но его любовь я никогда не забуду.
Я вздохнул.
— Надеюсь, наступит тот день, когда вы снова будете вместе.
Она стиснула мою руку, тоже надеясь, что этот день когда-нибудь наступит.
Я вернулся в спальню, где герцогиня по-прежнему покоилась в царстве сна и наслаждения. Быстро одевшись, я направился к балкону, чтобы покинуть комнату тем же путем, каким и явился, и напоследок оглянулся на спящую. Удивительно, как этой женщине удавалось сдерживать свою страсть и прятать ее под черным шелковым платьем и белыми перчатками. Изящно обмахиваясь своим веером, она производила впечатление царственно сдержанной дамы, но стоило открыть окно, как тайфун ее желания вырвался наружу, срывая одежду, опрокидывая посуду и ломая веер.
