Она повернулась на бок и снова, казалось, была далеко от меня. Ее веки были прикрыты, на лице блуждала легкая улыбка. Я нежно провел кончиками пальцев по ноге и бедру, отчего ее тело приподнялось и снова медленно опустилось. Ее кожа блестела в лунном сиянии, и мне показалось, что это свет ее души озаряет мой скромный приют. Когда женщина постигает всю полноту счастья, красота ее души проникает в ее тело. Именно поэтому на свете нет ничего прекраснее женщины, только что познавшей наслаждение. Священники уверяют нас, будто тело — это оковы души, но я-то знаю правду: душа расцветает благодаря телу, и пока человек жив, его душа и тело неразделимы. Касаясь ее кожи, я постигал святость ее души.
Луна зашла, но тело Фатимы продолжало светиться внутренним огнем. Благодаря испытанному наслаждению оно стало более драгоценным, чем само золото. Лаская ее, я вспомнил трактат по алхимии, на который однажды наткнулся в тайной библиотеке маркиза. Его автор утверждал, что именно лунный свет обладает способностью делать драгоценным любой металл, поскольку представляет собою самую тонкую материю и в то же время самый плотный дух. Этот человек почти разгадал замысел создателя, но не сумел понять, что властью небесного светила на земле обладает женское тело. Разве не страсть женщины является эликсиром жизни? Разве не женщина — этот венец творения — помогает нам приблизиться к вечности?
С первыми лучами солнца я поцелуем пробудил ее ото сна. Мы оделись.
— Герцогиня постоянно вспоминает вас и не может дождаться вашего приезда, — сказала она, закутываясь в темно-синий, цвета ночи, плащ. — Теперь я ее понимаю.
Я протянул ей маленькую деревянную клетку, куда поместил одного из голубей.
— Передайте герцогине мой подарок. Скажите, что встретили меня на улице. Возможно, этот голубь сделает ее более снисходительной по отношению к вам.
Принимая подарок, она улыбнулась. Возможно, ей показалась забавной мысль о том, что у госпожи и рабыни один и тот же любовник. В конюшне мне пришлось растолкать спящего Кристобаля. Он подскочил и вывалился на пол из своего гамака, а мы едва сдержались, чтобы не расхохотаться.
— Кристобаль, пожалуйста, отвези донью Фатиму домой.
— Слушаюсь, мой господин.
Я знал, что Кристобаль проявит необходимую осторожность и высадит ее, не доезжая до дома. Он всегда трепетно относился к репутации женщин, от которых зависела репутация его хозяина.
Когда она садилась в карету, я с улыбкой поклонился.
— Надеюсь, мне удалось хотя бы на несколько приятных мгновений помочь вам забыть о своей утрате.
Улыбка на ее лице сменилась печалью.
— Моя утрата… — отозвалась она. — О ней я не могу забыть даже на мгновение.
— И все-таки, согласитесь, нежные руки и губы способны хотя бы на короткое время превратить страдание в наслаждение.
— Я благодарна вам, дон Хуан, за всю ту доброту, которую вы проявили к несчастной рабыне, а ваше мастерство даже превосходит слухи. Но в ваших объятиях я вспоминала своего мужа, отца моих детей.
— Что ж, вероятно, он тоже весьма искусен.
— Не настолько… Однако один поцелуй человека, которого любишь, способен доставить больше радости, чем тысяча ночей с прекрасным незнакомцем.
Мне не сразу удалось постигнуть смысл ее слов. Она, вероятно, почувствовала это и ответила на вопрос прежде, чем я успел его задать.
— Руки моего мужа были не столь искусными. Но искусным было его сердце.
Глядя на Фатиму, я попытался представить ее в окружении семьи, в мозамбикской деревне. Вот муж берет ее за руку и целует в губы, а дети шалят и бегают вокруг… В тот же миг видение рассеялось.
Я постучал по дверце, подавая Кристобалю знак, что пора трогаться. Глядя вслед удаляющейся карете, я вдруг заметил на булыжной мостовой амулет.
— Стой! — закричал я и бросился вдогонку.
Фатима прижала амулет к груди и с улыбкой сказала:
— Благодарю вас, дон Хуан.
Медленно поднимаясь в свою комнату, я продолжал размышлять над словами Фатимы. Я вновь и вновь мысленно возвращался к сказанному, и необъяснимое волнение охватило меня. Вне всякого сомнения, любовь — это болезнь. Я не раз наблюдал, какие страдания она способна причинить. И в то же время я мог представить себе всю глубину наслаждения, о котором говорила Фатима. Однако даже больше, чем ее слова, меня беспокоил образ доньи Анны, нечаянно посетивший меня. Предаваться любовным утехам с одной женщиной и думать при этом о другой означало не что иное, как нарушение одной из заповедей вольнодумца, которым обучил меня маркиз. Я знал только один способ потушить тот костер желания, который разожгла во мне донья Анна.
