Сразу же по вступлении на престол Петр III вызвал в Петербург своих родственников — принцев Георга Людвига Голштейн-Готторпского и Петра Августа Фридриха Голштейн-Бека. Желая обеспечить свою безопасность и поставить на ключевые посты наиболее преданных людей, Петр III назначил 3 марта 1762 г. своего дядю герцога Георга Голштейн-Готторпского полковником лейб-гвардии Конного полка. Это был еще один повод для возмущения гвардии: как, их полковником была сама императрица Елизавета Петровна, и после этого они должны подчиняться бывшему прусскому генералу? Григорий Потемкин был определен к нему в ординарцы. Но служба эта продлилась недолго.
Всеми своими неловкими, хотя порой вполне разумными действиями Петр III неминуемо приближал свое падение, ускоряло его и постепенная деградация императора как личности и государственного деятеля, что отмечали все современники. Со времен Петра I на первый план выходит именно личность государя, его персональные качества; одной законной власти на престол становится недостаточно. Русское общество, его политически активная часть, «доросло» до неприятия царя-самодура с немотивированными поступками. По Петербургу носились слухи даже о слабоумии императора, о его неспособности управлять государством, сама Екатерина II утверждала: «Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом… Он хотел переменить веру». Авторитет императора подрывался его беспорядочной личной жизнью, фактически он открыто пребывал в состоянии двоеженства, поскольку не только не скрывал свою связь с фавориткой — графиней Елизаветой Романовной Воронцовой, но и всячески ее подчеркивал, иногда унижая законную супругу Екатерину Алексеевну в присутствии двора. Нарекания в адрес императора усилились и стали всеобщими, когда он через месяц после вступления на престол дал полную волю своей любвеобильности, и его увлечения приводили к бурным сценам ревности со стороны основной фаворитки. Столь неблаговидное поведение императора Российской империи вызывало недоумение и удивление иностранных дипломатов и возмущение его подданных. Во время одного из обедов, по рассказам иностранца, «девица Воронцова… совершенно забыла все подобающее государю почтение, даже до того, что осмелилась назвать его гадким мужиком и еще другими словами, повторить которые не позволяет приличие», а вскоре произошла еще более горячая сцена, причем оскорбления, которыми обменялись император и его фаворитка, по мнению рассказчика, «редко можно слышать на наших рынках». Как снежный ком росло количество выходок Петра III, он проводил свои вечера в пьянстве, «распущенность и попойки, выходящие из границ всякого приличия, — свидетельствовал современник, — увеличиваются ежедневно при вечерних пирушках до такой степени, что составляют мучение и возбуждают отвращение в тех, кому приходится на них присутствовать». Конечно же, Григорий Потемкин многого не знал в те времена о жизни при дворе и выходках императора, очевидцами которых становились дипломаты и высокопоставленные чиновники. До него доносились лишь отголоски происходящих событий, да еще в пересказе гвардейцев, передающих то, что слышали, со своими домыслами и комментариями. Но вот однажды, уже после назначения ординарцем к герцогу Георгу Голштейн-Готторпскому, Потемкин, сопровождая его во дворец, стал очевидцем одной нелепой сцены. Император обращался со своими голштинскими родственниками, как с равными, что иногда порождало непонятные и неприемлемые для русского человека ситуации. Из приоткрытых дверей залы Потемкин с любопытством наблюдал за беседой Петра III с дядей. О чем они говорили, он не слышал, но вдруг государь и принц Георгий, как настоящие прусские офицеры, из-за различия мнений в разговоре обнажили шпаги и уж собрались было драться, но их поспешил разнять любимый обоими Николай Андреевич Корф. Потемкин был удивлен: разве может подданный, даже состоящий в родстве с монархом, вести себя с ним, как с равным? Испокон веку такого не бывало на Руси. А в другой раз из-за дверей ему послышался резкий раздраженный голос императора и тихий женский плач, секунду спустя из залы вышла Екатерина Алексеевна и, бросив на гвардейца рассеянный взгляд, не заметив его за пеленой слез, скрылась в своих апартаментах. Да, чудные дела творятся во дворце, добром это не кончится. Потемкин вспомнил слова одного из гвардейцев, П.Б. Пассека, слышанные им от сотоварищей: «У этого государя нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем из всего, что могло ему повредить».
