2. Идея науки как общественного блага представлялась наиболее убедительной в контексте кейнсианской логики, в которой прибыли от научного знания рассматриваются в качестве «эффектов мультипликатора», получаемых из относительно ограниченной первоначальной инвестиции. Так, в период расцвета государства всеобщего благосостояния все налогоплательщики субсидировали университеты, в которых училось не более 10–20% когорты поколения. Предполагалось, что через поколение или даже раньше эти немногочисленные счастливчики сделают открытия, создадут фирмы или откроют деловые возможности, которые будут полезны для каждого члена общества. Однако, когда ожидается, что каждый отучится в университете, чтобы получить диплом, налоги начинают расти, а терпение истощается, за этим неизбежно наступают фрустрация и разочарование. Кроме того, ожидание того, что университеты фактически будут играть роль контролеров рынка рабочей силы, означает, что они не только отдали свою автономию тем, чей успех зависит от краткосрочной адаптации к рынку (то есть работодателям), но и сигнализировали учителям начальной и средней школы, что любые пробелы, с которыми они не смогли в полной мере разобраться, все равно будут исправлены на уровне университета, то есть на третьем образовательном этаже. Результатом стал процесс «обвала дипломов», из-за которого для приобретения сравнительного преимущества на рынке труда стало требоваться все больше академических степеней и сертификатов [Wolf, 2001].
3. Чтобы демократизация науки не скатилась к простой маркетизации, знание как общественное благо должно производиться специально, а не просто возникать естественным путем. Это означает: то, что люди должны знать, должно определяться в категориях и стандартах, отличных от того, что они хотят знать. В противном случае ценность знания превратится в краткосрочную стратегию выживания, обещающую наибольший выигрыш по минимальной цене. Стоит подчеркнуть, что проблема тут не в простом стремлении к «эффективности» производства знания, подразумеваемом такой стратегией, а, скорее, в непризнании того, что эффективность имеет смысл только относительно определенных целей и в строго заданных промежутках времени. Для определения эффективности знания, произведенного в качестве общественного блага, необходимо не просто гарантировать то, что люди, вложившиеся на раннем этапе, получат положительный результат через минимальное время. Это соображение применимо как к нетерпеливым инвесторам в инновационные исследования, так и к студентам, платящим за университетское образование. В обоих случаях людей надо обучать, мотивировать, ограничивать и подталкивать к представлению о том, что знание дает менее прямые выгоды, распределяемые по большему периоду времени. Только тогда можно ценить ценность знания как общественного блага [Fuller, 2016a, ch. 1].
Кастомизация науки стала возможной так же, как и ее универсализация, а именно за счет передачи научного авторитета определенного корпуса людей, выполнявших роль гильдии, абстрактному методу, который, в принципе, мог использовать кто угодно и с какой угодно целью. Возможно, Бэкон запустил этот процесс непреднамеренно, составив план поддерживаемого государством «Дома Соломона», который должен был производить науку в качестве общественного блага. Но поскольку у Бэкона не было возможности точно определить, кто войдет в этот дом и как он будет институализирован, он на самом деле определил науку на таком уровне абстракции, который допускал много разных реализаций. Из собственных работ Бэкона можно с достаточной уверенностью вывести то, что занятия наукой считались тогда отчасти рациональной психиатрией (каковую Рене Декарт называл «правилами для руководства ума»), а отчасти судебным рассмотрением (что имелось в виду и у Карнапа в его критериях проверяемости), причем главной целью было такое решение метафизических споров, способных длиться бесконечно, которое было обязательным для всех сторон. В этом отношении научный метод должен служить общей валютой для обмена притязаниями на знание, которые в ином случае оставались бы несоизмеримыми.
