Постмодернистский миф о Пушкине - страница 2
Что же обнаруживает (и прославляет) в Пушкине Синявский-Терц? Прежде всего релятивистское отношение к окружающему миру: «‹…› откуда смотрит Пушкин? Сразу с обеих сторон, из ихнего и из нашего лагеря? Или, быть может, сверху, сбоку, откуда-то с третьей точки, равно удаленной от „них” и от „нас”? Во всяком случае он подыгрывает и нашим и вашим с таким аппетитом ‹…›» >[11]. А в «Моцарте и Сальери» Пушкин, по словам Синявского-Терца, «в целях полного равновесия (не слишком беспокоясь за Моцарта, находящегося с ним в родстве), с широтою творца дает фору Сальери и, поставив на первое место, в открытую мирволит убийце и демонстрирует его сердце с симпатией и состраданием» >[12]. Эта-то последовательно релятивистская концепция восприятия пушкинского творчества и приводит автора книги к совершенно естественному и логически обоснованному выводу: «Пустота – содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха. Ею прежде всего обеспечивалась восприимчивость поэта, подчинявшаяся обаянию любого каприза и колорита поглощаемой торопливо картины…» >[13].
А ведь и в самом деле, если посчитать, что Синявский прав и отношение Пушкина ко всему окружающему и вправду было релятивистским (доброжелательно-безразличным абсолютно ко всем), то говорить о какой-либо глубине творчества Пушкина попросту не имеет смысла. Релятивистское уравнивание всего и вся в принципе исключает какую бы то ни было иерархию ценностей, смыслов, верного и неверного, истинного и ложного, верха и низа, света и тьмы, глубокого и поверхностного… Если всё и вся уравнено, то оно теряет какую бы то ни было ценностную и смысловую наполненность, поскольку мир без иерархии оказывается аморфным. Неудивительно, что релятивист Пушкин оказывается в этой книге похожим на Хлестакова, который, по словам Н. В. Гоголя, «говорит и действует без всякого соображения» >[14]. Похожий на Хлестакова Пушкин и становится для Синявского-Терца зримым воплощением релятивистского идеала художника… Более того, Пушкин – это «вурдалак»:
«В столь повышенной восприимчивости таилось что-то вампирическое. Потому-то пушкинский образ так лоснится вечной молодостью, свежей кровью, крепким румянцем, потому-то с неслыханной силой явлено в нем настоящее время: вся полнота бытия вместилась в момент переливания крови встречных жертв в порожнюю тару того, кто в сущности никем не является…» >[15].
Разумеется, это метафора. Но важно понять, что даже и этим Синявский вовсе не пытается оскорбить Пушкина. Напротив, эта художественная подпитка чужой кровью (при полной внутренней пустоте) есть неотъемлемая черта прославляемого Синявским-Терцем художника-релятивиста (слово «постмодернист» тогда еще не употреблялось).
При этом было бы все же неверно полагать, что жизненная и литературная позиция Андрея Донатовича Синявского сводится к релятивизму. Очевидно, что в книге «Прогулки с Пушкиным» представлен лишь один из антиномических полюсов очень сложного и во многом противоречивого мышления этого автора. С другой стороны, как бы мы ни пытались «отдалить» друг от друга Синявского и его псевдодвойника Терца, невозможно сказать, что Синявский «резко не согласен» с точкой зрения, выраженной в этой удивительно талантливой книге. Релятивизм для Синявского – это, с его точки зрения, очень хороший и красивый выход из чрезвычайно трудной ситуации тоталитарной несвободы. Но, конечно, далеко не единственный…
Однако ситуация еще сложнее.
Дело в том, что параллельно с концепцией Синявского в советской пушкинистике создавались «прорелятивистские» концепции пушкинского творчества. Показательным в этом смысле является творчество одного из крупнейших филологов XX века Юрия Михайловича Лотмана. Речь, конечно же, не идет о том, что все работы выдающегося ученого, посвященные творчеству Пушкина, пронизаны релятивистской идеологией, а лишь о некоторых аксиологических тенденциях в этих работах. Так, например, говоря о «Евгении Онегине», Лотман подчеркивал, что у Пушкина «сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности»
