— Семьей бежали. Сын успел нас на лодку посадить, тогда еще через реку можно было переправиться. Нас посадил, а сам вот так вот… Таким вот стал.
Кошка вспрыгивает Лисицыну на колени, трется загривком о грудь, заглядывает зелеными глазищами ему в глаза, мурлычет. Он отодвигает от себя пустую тарелку.
— Та откуда ж это все взялось?
— Москва выпустила. Москва против нас это слово применила, — кашляет дед. — Как сейчас помню, было. Через систему оповещения гражданской обороны. Со всех громкоговорителей. А потом сразу электричество пропало. Как-то они взломали электростанции из Москвы. И все, мрак начался. Быстро разошлось. Города сразу все лопнули. Дети родителей кушали, брат брата, и так все. Екаба в три дня не стало, говорят. Обращенные вмиг всех смели, потом танцы свои танцевали, потом друг друга стали харчить. Такие дела. Хорошо хоть электричество отключили.
— Чего хорошего? — спрашивает Лисицын тупо.
— Да вот хотя бы сюда слово не перекинулось. Почему у тебя радио до сих пор в Москве в твоей нету нигде и телевизора? Интернета почему нет? Поэтому вот. Чтобы они оттуда нас обратно словом не заразили.
— Я ничего такого не слышал. Чтобы такое оружие было… Это же ж…
— Ну а мы вот слышали, — усмехается старик.
— Не верю, — говорит Лисицын.
Девчонка опять хватает бабку за руку:
— Собирайтесь! Они сюда идут!
— Ну идут так и идут, — качает головой та. — Нету сил больше бежать, доча.
— Что? Почему?!
Кошка у Лисицына на коленях вдруг впивается ему в мясо когтями, уставившись куда-то в пустоту, в стену; шерсть у нее встает дыбом; просительное урчание стихает. Присмотревшись, она издает странный звук — долгий, тихий, недобрый, а потом сигает на желтый шифоньер. Потом за окном начинают выть собаки.
Лисицын поднимается.
— Идем, — говорит он девчонке.
Та не выпускает руку старухи из своей. Бабка смотрит на нее тревожно и ласково.
— Идите, идите! — отмахивается она.
— Я одна не пойду! Я без тебя не пойду! — кричит старухе Мишель.
— Я тебя тут не оставлю! Они сожрут вас! Они вас сожрут!
Лисицын проверяет, сколько осталось патронов.
— Я не дойду, доча, тут до ближних одиннадцать километров, а у меня ноги не ходят! — бабка показывает на свои валенки-ноги, устало качает головой. — Иди ты, у тебя ноги вон молодые… Собаки на улице заходятся воем.
— Вас вот он понесет! — Девчонка утирает кулаком воду из глаз. — Он здоровый! Понесешь?!
Лисицын выдыхает, вдыхает. Смотрит на эту Мишель. В грудине что-то проворачивается.
— Та ну давай попробуем, — кивает он, понимая, что сейчас их всех обрекает. — Вот! Он поможет!
— Брось! — решительно говорит Лисицыну дед. — Мы запремся тут, пересидим. Это просто бабская истерика. Идите, ну? Вон собаки уже все взбесились, не слышишь, что ли? Идите!
Старуха гладит руку Мишель, ведет ее к выходу. Та сопротивляется, но на пороге сдается. Достает из кармана свои эти гвоздики, хочет отдать бабке.
— Уши надо себе выколоть! Надо себе их выткнуть, чтобы не сойти с ума!
Но бабка закрывает ее пальцы, заставляет зажать гвоздики в кулаке.
— Я и так почти что глухая. Идите. Да у меня, если что, и иголки есть. Справимся. У каждого свое время, доча.
Она целует Мишель в лоб. Та вся трясется. Лисицын кидает на них последний взгляд.
— Не верю. Зачем им с людьми так было?
— Мы сами хотели без Москвы жить. Не отпускать же им нас?
7
Они бегут по насыпи в темноте, держась за руки. Собаки подгоняют их воем; через некоторое время он превращается в лай, потом как будто бы в визг, потом ветер задувает все звуки как свечку. Исчезает в темноте звездочка поселкового фонаря.
Луна задвинута облаками, молочный свет еле сочится через крохотные щели — это такая тьма, к которой глаза привыкнуть не могут. Рельсы под ногами отблескивают еле-еле, хорошо, что недавно казацкий эшелон отполировал их всеми своими тоннами. По этим отблескам они и идут.
Девчонка бубнит что-то, Лисицын прислушивается:
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
