— Так, все. Строимся, работаем, — мягко грассируя, разгоняет собрание Варнава. — «Щелкунчик» сам себя не отрепетирует!
Катя слушается, но утихомириться не может.
— Что с Тонькой? — шепчет она Зарайскому, который оттеняет ее в па-де-де.
— Арестовали, — драматичным парикмахерским тоном отвечает тот.
— Что?!
— Через плечо. Арестовали и на Лубянку увезли.
— Как это?
— А вот так это.
У Кати кровь густеет: толкается через виски еле-еле, с боем, из ног силы уходят. Кто-то все же донес. Из своих кто-то, из тех, кто был на той репетиции. Дура спесивая, Тонька! Как же можно было… Слухи ходили, да, люди перешептывались, но за слухи привлечь нельзя, не в людоедском же государстве живем, а вот так, как она… Ну что за дура!
Ну разберутся, может, еще… Отбрешется… Белоногов вступится. Простит за то, за что обиделся, и спасет ее.
Из репетиционного зала Катя возвращается последней. Проходит той же дорожкой мимо рублевской личной гримерки… Дверь снова открыта.
Вернулась!
Катя останавливается у дверной щели, прислушивается — кто-то там движется внутри. Она набирается духу и стучит в дверь, приготовившись покаяться и попросить у Рублевой прощения за женскую зависть… Внутри роется жирный Филиппов.
Сдергивает плакат «Антонина Рублева — прима Императорского балета». Плакат приклеен был накрепко, сходит рваными полосами. Голова у Рублевой уже оторвана, тело еще танцует.
— Хотела что-то, Бирюкова? — спрашивает Филиппов.
— Я по поводу роли Мари в «Щелкунчике», Константин Константинович. Вы Клыкову утвердили?
— Мы еще никого не утвердили, Бирюкова, — отвечает заместитель директора. — У нас тут видишь какие дела творятся.
Отворачивается и отрывает Антонине ноги.
12
Катя на это решается не сразу.
Для храбрости выпивает коньячку, согласовывает все с Танюшей, потом только идет к телефону. Набирает номер.
— Это Катя. Я бы хотела с Андреем Алексеевичем. Бирюкова, из Большого. Да. Это личное. Спасибо!
Потом она ждет — долго, долго ждет, пока помощник передаст Белоногову, что она звонит, что она непременно требует лично, что она прямо сейчас висит на линии. Наконец тот подходит.
— Андрей Алексеевич… А у вас вечер свободен? Или я могу завтра.
— А что?
— Ну… На свидание хотела вас пригласить.
Он размышляет — слишком долго! — потом вздыхает, словно капитулируя:
— Завтра. Я пришлю за вами машину.
Повесив трубку, Катя понимает, что волнуется так, как с семнадцати лет не волновалась. С какой стати, одергивает она себя. Это ведь она не давалась, уклонялась и уворачивалась… Она решала, как будет, — и держала его на том расстоянии, которое было удобно ей. Почему вдруг сейчас мандраж? И во что одеться?
В этот вечер она должна вести. Она должна быть неотразимой. Не хлопать глазами, не девочку играть, не восхищаться и не удивляться, а стать самой собой снова — и выиграть эту партию. А одеться надо так, чтобы чувствовать себя и быть богиней.
Она возвращается в кухню, где Таня уминает горячую шарлотку.
— Танюш… А платье-то наше готово?
— Из «Вога»? — Таня отирает сахарную пудру о бока. — Почти что.
— Мне завтра нужно будет. К вечеру.
— Юрка возвращается, что ли? Брось!
— Нет. Для другого.
Таня прожевывает то, что было во рту, и теперь смотрит на нее серьезно.
— Ну, для другого так для другого. Пошли, померяем.
13
К этому платью — инопланетному и удивительно точно на Катю севшему — ей приходится срочно перестригаться, потому что обычные ее русские волосы к парижскому существованию не прилаживаются. Она лестью и посулами заставляет Рауфа-парикмахера найти время, остригает себе челку наискось, укорачивает затылок, и когда все кончено, сама себя уже не узнает.
Куда Белоногов позовет ее?
Ей страшно в таком виде выйти из дому, страшно, но и одновременно очень хочется показаться так в свет. Она проводит перед зеркалом десять, пятнадцать минут, уверяя себя, что в таком образе ей подвластно все.
Пускай на нее все смотрят, как будто она голая, пускай ахают и хихикают у нее за спиной. Тот ресторан, где они ужинали в первый вечер, подойдет идеально: там затхло, как в Сретенском монастыре, а Катя сегодня чувствует себя Жанной д’Арк.
