— Что толку отрицать, сударыня, — сказал мистер Уэллер. — Этот-вот мальчишка пришелся по сердцу своему деду и перегнал всех мальчишек, какие были или будут. Хотя в то же время, сударыня, — добавил мистер Уэллер, стараясь глядеть сурово на своего любимца, — это было очень нехорошо, когда он пытался перелезать через все тумбы, мимо которых мы проходили, и очень жестоко — поджимать ноги и заставлять дедушку переносить его через каждую тумбу. Он ни одной тумбы не пропустил, сударыня, а в этом переулке их стоит сорок семь в ряд и очень близко одна от другой.
Тут мистер Уэллер, чье горделивое чувство, внушаемое ему подвигами внука, постоянно враждовало с сознанием его собственной ответственности и необходимости внедрять в него правила морали, разразился приступом смеха, но, вдруг сдержавшись, заметил суровым тоном, что маленькие мальчики, которые заставляют своих дедушек переносить их через тумбы, никогда и ни за что на свете не попадут на небо.
Тем временем экономка приготовила чай, и маленький Тони, сидевший рядом с ней на стуле, — причем глаза его находились почти на одном уровне со столом, — получил разные вкусные вещи, доставившие ему большое удовольствие. Экономка (которая как будто побаивалась ребенка, хотя и ласкала его) погладила его по головке и объявила, что это самый чудесный мальчик, какого ей случалось видеть.
— Что правда, то правда, сударыня, — сказал мистер Уэллер, — вряд ли вы много таких увидите. Но если бы мой сын Сэмивел сделал по-моему, сударыня, и снял с него… как бы это… могу я сказать это слово?
— Какое слово, мистер Уэллер? — спросила экономка, слегка краснея.
— Юбку, сударыня, — отвечал этот джентльмен, кладя руку на платье своего внука. — Если бы только мой сын Сэмивел снял с него вот это, вы бы увидели такую перемену, какую и вообразить невозможно.
— А как бы вы хотели одеть ребенка, мистер Уэллер? — спросила экономка.
— Я несколько раз предлагал моему сыну Сэмивелу, сударыня, — сказал старый джентльмен, — приобрести за мой собственный счет костюм, который бы сделал из него человека и с младенческих лет образовал его ум для тех занятий, которым, надеюсь, семейство Веллеров всегда будет предано. Тони, мой мальчик, расскажи леди, какой это костюм отец должен тебе купить, как советует дедушка.
— Белая шапочка и жилетик с разводами и короткие полосатые штанишки и сапожки с отворотами и зеленая курточка с блестящими пуговичками и бархатным воротничком! — ответил Тони залпом и с большой готовностью.
— Вот какой костюм, сударыня, — сказал мистер Уэллер, с гордостью взирая на экономку. — Сделайте из него такую модель, и вы скажете, что он ангел!
Быть может, экономка подумала, что в таком наряде юный Тони будет похож скорее на ангела в Ислингтоне[167], чем на какого бы там ни было другого ангела, или, может быть, она смутилась, убедившись, что все прежние ее понятия поколебались, ибо ангелов не принято изображать в сапогах с отворотами и в жилетах с разводами. Она недоверчиво кашлянула и ничего не сказала.
— Сколько у тебя братьев и сестер, мой милый? — спросила она, помолчав.
— Один брат и ни одной сестры, — ответил Тони. — Его зовут Сэм, и так же зовут моего папу. Вы знаете моего папу?
— О да, я его знаю, — ласково сказала экономка.
— Мой папа вас любит? — продолжал Тони.
— Надеюсь, — ответила, улыбаясь, экономка.
Тони секунду подумал, а потом спросил:
— А мой дедушка вас любит?
Казалось бы, на этот вопрос очень легко ответить, но, вместо того чтобы так и поступить, экономка в большом смущении улыбнулась и сказала, что, право же, дети задают удивительные вопросы и с ними чрезвычайно трудно разговаривать. Мистер Уэллер ответил за нее, что он очень любит леди, но когда экономка взмолилась, чтобы он не вбивал ребенку в голову таких вещей, мистер Уэллер покачал своей собственной головой, пока экономка смотрела в другую сторону, и, казалось, был встревожен предчувствием, что пленение уже не вызывает сомнений. Быть может, потому-то он и переменил вдруг разговор.
— Очень нехорошо, когда маленькие мальчики потешаются над своими дедушками, не правда ли, сударыня? — сказал мистер Уэллер, шутливо качая головой, пока Тони не взглянул на него, после чего он изобразил, на своем лице скорбь и глубочайшее уныние.
