Сходной была и роль греческого языка, в восточных регионах христианского мира успешно конкурировавшего с латынью. Греческий язык с развитой древнегреческими философскими школами терминологией и дефинициями прочно вошел в состав богословия, определив многие существенные стороны византийской образованности. Движение средневековой мысли и здесь происходило от дефиниции к дефиниции — свойство, отсутствовавшее в библейские времена (в Библии почти нет дефиниций) и порожденное синтезом идей Ветхого и Нового Завета с античным наследием. Образность мифопоэтического древнееврейского образования дополнялась греко-римской риторической рефлексией, давшей рождавшейся средневековой философско-педагогической системе почти все теоретические термины (значение которых, конечно, переосмыслялось). История глав философских школ перерастала в историю христианских епископских кафедр, а бородатые аскетичные греческие философы-язычники сменялись не менее аскетичными греческими священниками.
Через латинский и греческий языки в рассуждения христианских педагогов проникала античная рационалистическая логика. Западноевропейской средневековой педагогике соответствует сакрально-логическая (или логико-сакральная) теология. О божественном рассуждают, строго выполняя рациональные логико-юридические правила, и наоборот, отвлеченные абстрактные или даже вполне конкретные понятия и особенно их соединения, умозаключения и выводы с их помощью обставляются глубочайшей сакрализацией. Вполне в порядке вещей и в духе времени были эмоционально насыщенные споры учителей теологии и богословов о сугубо философских понятиях о разделениях видов и родов вещей, восходящих к Богу, и т. д. Соединение римского образа мышления и раннехристианского чувства породило такой странный, на наш современный взгляд, конгломерат. "Наука добывается из глубин духа", — будет сказано в XI в. Римское право тоже внесло свой вклад в сохранение античного наследия в структуре рационалистическо-систе-матизаторского образования в средние века, эпоху создания энциклопедий и энциклопедических правовых, теологических, естественнонаучных, исторических и иных сводов. Через все средневековье прошла красной нитью линия рецепции и использования римского светского частного гражданского и церковно-канонического права для создания национальных европейских правовых систем и правового образования.
Человек переходной к средневековью эпохи, естественно, не мог отбросить накопленное предшествующей эпохой научное наследие. Ему нужны были данные и математики, и геометрии, и астрономии и т. д. Но, рассматривая вопрос о преемственности наук, необходимо иметь в виду три очень существенных момента. Во-первых, в процессе кризиса и краха Римской империи, переселений в течение веков новых племен, завоеваний и социальных катаклизмов многие достижения античной науки оказались утрачены или искажены при передаче и интерпретации. Во-вторых, эти искажения и до известной степени вторичная мифологизация науки были вызваны не только кризисом античного мировоззрения и утратой им четкой картины мира, но и магической картиной мира родоплеменного сознания, господствовавшего у многих народов, вошедших в контакт с Римом эпохи его падения и построивших на его руинах племенные государства. Такая природа их ментальности сочеталась не только с мистицизмом позднего Рима, но и с христианским мировоззрением. Очень символичное, оно осмысляло в символической манере и весь окружающий мир, в том числе и достижения научного мышления, интерпретируя, к примеру, процесс обучения математике с точки зрения пифагоровой мистики чисел, теперь уже связываемых с устройством вселенной христианским Богом. В-третьих, отношение Церкви — существенный момент в преемственности обучения светскому научному знанию, сконцентрировавшемуся вокруг так называемых "свободных наук" (artes liberales), т. е. грамматики, риторики, диалектики (тривиум, трехпутье начального обучения) и арифметики, геометрии, музыки, астрономии (квадривиум, математическое четырехпутье к познанию высшей философии, т. е. богословия)4. После долгих споров эти науки устоялись и сохранились в средневековой педагогике наряду с семью рыцарскими добродетелями, семью механическими искусствами и т. д. Однако ригористичные деятели Церкви все время с подозрением посматривали в их сторону. Даже «прирученные» и христианизированные, они внушали опасение. Наиболее сильно противодействующая им тенденция проявилась в среде сирийских и византийских монахов — духовных учителей и наставников, не желавших примириться с сильным светским влиянием на образование.
