21 августа 1426 года, глухой смешанный лес в Нормандии: никчемный потомок почтенных предков.
Я никогда не хотел быть партизаном. Не хотел, но пришлось. Дикий крик мечется над просторной поляной, в ноздри бьет отвратительный аромат паленого человеческого мяса. Стоящие поодаль крестьяне одобрительно гомонят, кто-то раскатисто смеется. Ну разве не забавно, когда пытают рыцаря, а он корчится от боли, зараза.
Я с трудом сглатываю, такое чувство, что мне снова нехорошо. И почему запах жареной свинины или говядины так аппетитен, а запах человечины вызывает отвращение? Словно природа пытается защитить нас от самих себя, неужели я один замечаю, как омерзительно происходящее?
Палач нагибается к уху рыцаря, что-то тихо шепчет. Тот протестующе дергает головой, расширившиеся от нестерпимой боли глаза невидяще уставились в небо. Стоящий поодаль статный мужчина с копной светлых волос, разодетый в нарядный камзол, вышитые серебром брюки и тонкие сапоги дорогой кожи, незаметно уходит, недовольно поджав губы. Это наш главарь Шарль Безнар.
Отец Антуан скорбно качает плешивой головой, поймав мой вопрошающий взгляд. Невысокий кряжистый мужчина средних лет, он на всех смотрит одинаково сочувственно, говорит мягко, не повышает голос даже на проповедях. Как сюда, в лагерь беглых крестьян, занесло странствующего францисканца – один Бог ведает, но остался вот, в меру сил пытается смягчить огрубевшие нравы. Взгляд черных круглых глаз всегда мягок и благостен, ни разу я не заметил и искры гнева.
– Отец, – требовательно спрашиваю я, – почему вы не остановите это безумие?
– Они не послушают меня, – мягко отвечает священник. – Поколение за поколением сеньоры содержали их в скотстве. Все, что требовалось от сервов, – работа, работа и вновь одна бесконечная работа. Тем временем сеньоры ради потехи топтали их поля, продавали их женщин и детей. Настал день, и сервы взбунтовались. Теперь, пока не возьмут за перенесенные мучения кровью, не успокоятся. Слава Богу, что некоторых из рыцарей начали отпускать за выкуп, раньше не было и такого! Сильно в человеке звериное начало, и Церковь с ним борется. В таком важном деле спешить недопустимо, все надо делать аккуратно и постепенно, сын мой.
Тут не возразишь, при любом восстании кровь льется рекой, время «бархатных» революций придет в мир ой как не скоро. Сам отец Антуан – прямо вылитый интеллигент, на вид такой же мягкий и нерешительный. На самом же деле священник тверд, как скала. Мог бы запретить происходящее именем Церкви, ведь в лагере он пользуется немалым авторитетом, но отчего-то не хочет. Не в первый раз мне кажется, что францисканец преследует какие-то свои тайные цели. Но ведь в лоб не спросишь?
Меня тоже уважают, но я – слишком молод, к тому же не женат, то есть человек по здешним меркам несерьезный. Я пытаюсь отвлечься, разглядывая густую летнюю зелень деревьев и кустарников, трава под ногами такая сочная, что хоть сам жуй. Крохотными молоточками стрекочут кузнечики, отгоняя назойливых соперников, авторитетно жужжат пчелы и шмели, весело чирикают птицы. Жаркое солнце беззаботно освещает творящееся на поляне безобразие, на синем небе – ни облачка.
