– Хаос на низшем уровне и массовое перемещение людских масс обеспечивают нацистам идеальное прикрытие. Они исчезают, а потом появляются снова, выдавая себя за “невинных”.
– У вас есть опросник, – заметил Кейн.
– Опросник – полезная вещь, но нам приходится его уточнять. Чтобы докопаться до истины, необходимо проникать еще глубже в прошлое проверяемых. Работа большая, и имеющегося персонала недостаточно. Нужно также улучшить работу разведки, только тогда мы сможем отыскать настоящих преступников. Речь не идет об овцах и козлах. Речь идет о козлах, которые овцы, и овцах, которые волки. Или вервольфы.
Все насторожились.
– Здесь они есть? – спросил Кейн.
– На прошлой неделе двое партизан атаковали наш конвой. Захватили груженный джином грузовик.
– Похоже, они знают, как ударить побольнее, – съязвил Кейн.
– Партизаны? – подал голос Льюис. – Может, просто голодные?
– Эти двое довольно упитанные, – парировал Бернэм. – Оба убеждены, что Гитлер цел и невредим и скоро вернется, а тогда уж нам несдобровать. Я сказал, что фюрер мертв, но один из них попросил предъявить доказательства и сослался на то, что русские так и не показали тело.
– Покажите мне тело! – воскликнул Кейн. – Как будто фюрер сам Иисус Христос!
– В плане пропаганды, господин министр, “Вервольф” нас переигрывает, – сказал Льюис. Пора кончать с мифами и возвращать разговор к тому, что действительно важно.
Но Бернэм уже взял инициативу в свои руки, и все слушали только его.
– У обоих обнаружены татуировки в виде числа 88, – продолжал он. – Выжжены на предплечье.
– Восемьдесят восемь?
– Да. Это код. Какая буква восьмая в алфавите?
Шоу посчитал.
– H. HH?
Бернэм кивнул, но промолчал, чтобы Шоу догадался сам.
– Heil Hitler?
Льюис снова почувствовал, что должен вмешаться.
– Перестаньте. Это полнейшая чепуха. Две восьмерки можно увидеть по всему городу, едва ли не на каждой стене. И означают они лишь то, что дела обстоят плохо и люди подумывают о том, чтобы вернуться к тому времени.
– Может, некоторые немцы плохо усвоили урок? – предположил Кейн.
– Мы должны восстановить справедливость, – сказал Шоу. – Этого требует народ.
– И конечно, это должна быть настоящая справедливость, а не ее видимость.
– Вы не политик, полковник. В моем мире девять десятых истины – это восприятие.
– Преследование нескольких фанатиков вряд ли может быть нашим приоритетом. – Льюис уже с трудом сдерживался. Урсула притихла, слушая, как за столом обсуждают судьбу ее страны.
– Как бы вы определили наши приоритеты? – спросил Шоу.
Льюис выпрямился и положил руки на стол:
– Невозможно вводить демократию там, где люди истощены и разобщены. Если нам удастся накормить их, дать им кров, воссоединить разделенных, создать рабочие места, тогда опасаться нечего. Но сейчас миллионы здоровых, крепких немцев не имеют возможности работать из-за того, что проходят проверку. Многие семьи до сих пор не могут жить вместе. Тысячи людей остаются в лагерях для интернированных.
– Действительно. – Шоу задумчиво кивнул, но было видно, что истории о “Вервольфе” нравятся ему больше, чем скучный перечень обременительных дел.
– Вижу, полковник, вы по-настоящему сочувствуете местным, – заметил Кейн. – Вас поэтому называют Лоуренсом Гамбургским?
Без Бернэма здесь явно не обошлось.
– Может, расскажете министру и генералу, как устроились в доме, – предложил Бернэм и, повернувшись к Шоу и Кейну, пояснил: – Полковник Морган нашел новый подход к англо-германским отношениям.
Льюис всегда завидовал умению парней из разведки обращаться напрямую к генералам и министрам, вот и сейчас Бернэм повернул разговор в нужную ему сторону.
Делать, однако, было нечего, и Льюис неохотно объяснил собравшимся, как случилось, что его семья живет в одном доме с немецкой. В комнате, когда он закончил, воцарилась тяжелая тишина. То, что раньше представлялось просто гуманным актом, теперь сильно отдавало скандалом.
– Да, полковник, это уж слишком неформальные отношения, – проворчал Кейн.
– Мне вот что интересно. Какие чувства это возбуждает? – спросил Бернэм бесстрастно. – Разве эти немцы не должны быть со своими соотечественниками? В лагерях?
