И капиталистов, и всемирный пролетариат Хаймек представлял несколько смутно. Но учительница говорила так убедительно…
…А потому, дети, после великой революции перед вами распахнулись широкие горизонты… – громко говорила она. – Все будущее сейчас, здесь, расстилается перед вами. Вам очень повезло, дети, что вы попали сюда, в самую свободную страну на свете, в великий Советский Союз. Ведь только здесь завтрашний день полностью принадлежит вам! Кстати, – добавила она, вспомнив, уже другим, будничным тоном, – завтра в школу вам приходить не надо. Праздник…
Из всего, сказанного учительницей, Хаймек ясно понял только это – по праздникам в этой стране не учатся и не работают. Из разговоров, которые повсеместно вели взрослые, он понял еще, что кроме всего прочего праздник будут отмечать. Говорили, что всех переселенцев соберут вечером в бараке-столовой, и что якобы всех их накормят чем-то вкусным. Говорили также (и это звучало совсем уж невероятно), что на вечере раздадут самые настоящие конфеты. А пока что, в подтверждение грядущих чудес учительница вышла из класса и через минуту вернулась с большим подносом пончиков. Настоящих! Пончики были круглые, с дыркой в середине и посыпаны белейшей сахарной пудрой. Учительница улыбнулась, и все вдруг отметили, что на щеках у нее чудеснейшие ямочки.
Осторожно, почти благоговейно учительница пошла между партами, останавливаясь на каждом ряду. Она ставила на парту поднос, и каждый мог взять себе тот пончик, который ему больше нравился.
Хаймеку нравились все. Он, если бы это было можно, съел бы, наверное, весь поднос. А пока что он решил, что возьмет с подноса три штуки – один себе, один маме и один – папе. Конечно, он был уверен, что они скажут ему: «Ешь сам, сынок…» Он, скорее всего, откажется… но если они будут настаивать… И тогда он съест три… целых три замечательных, прекрасных, великолепных пончика с вареньем внутри и сахарной пудрой снаружи.
Так оно и вышло. Правда, не совсем так. Даже совершенно не так. Этим же вечером, испытывая чувство вины, поглядывал Хаймек на родителей, которые, к слову сказать, ни в чем его не упрекали. Но он-то! Сам-то он каков! С другой стороны что он мог поделать, если в школе ему – как, впрочем, и всем остальным, разрешили взять с подноса только один пончик. Один! Хаймек даже не понял, куда он делся, этот пончик. И не только сам пончик исчез, не оставив следа – не осталось следа даже от сахарной пудры, которая прилипла было к его пальцам. Он до конца урока еще облизывал их.
Нет, ничего он не помнил. Даже того, как этот пончик попал ему в рот. А он-то мечтал угостить маму и папу!
Рассказывая о случившемся, он расплакался, и плакал так горько, что родителям пришлось его утешать. Есть из-за чего плакать! Пончик! Подумаешь, какое дело. Пусть он подождет до вечера, и тогда он своими глазами увидит в столовой, как такими же пончиками будут угощать всех. И маму, и папу. И, разумеется, самого Хаймека – еще раз. Вот увидишь!
Вечером в помещении барака-столовой состоялось торжественное собрание спецпереселенцев и праздничный концерт их же силами. Концерт начался сразу же после того, как закончил свою речь коротышка-комендант. Не успел он произнести последнее слово, как на сцене появился ведущий – парикмахер Гиршель. При виде него все в зале заулыбались. Этот обязательно что-нибудь отмочит, можете не сомневаться! Ибо этот Гиршель… словом, это был тот еще парень. Палец в рот не клади… Неподражаемый и неисправимый балагур и шутник, таким надо родиться. В свое время он работал женским парикмахером в лучшем салоне Варшавы, и, как утверждал его хозяин, мог рассмешить даже покойника. Его так и звали – «этот Гиршель». А когда упоминали в разговоре, то говорили так: «тот самый парень из Варшавы». Вот именно – парень. Он успевал повсюду. Недаром его жена, Нехама, между делом уже успела разрешиться младенцем.
Вот и теперь никто не сомневался, что неугомонный парикмахер опять собрался что-то учудить. На сцене он пародировал коменданта Еленина. Даже раздобыл где-то сапоги до самых бедер, а на голову напялил ушанку. И даже вроде бы стал меньше ростом. Вот только щеки у него были не красные, как у коменданта, а скорее изжелта-белые, как у папы Хаймека. И, время от времени, он, как и папа, покашливал. Но в отличие от всегда серьезного папы – какой же он был лихой! Он острил непрерывно – разумеется, на идиш. Его левый глаз непрерывно подмигивал публике всякий раз, когда он заканчивал свой очередной опасный номер. Время от времени он обращался (опять же на идиш) прямо к коменданту Еленину, как если бы тот тоже был евреем и мог бы оценить его, Гиршеля, шутку. Ближе к концу своего выступления Гиршель сказал, обращаясь к залу:
