Последняя надежда. Шпионская сага. Книга 1 - страница 37

После пересечения границы мы почувствовали некоторое облегчение. Неразговорчивый парень, сотрудник посольства, оказался одним из людей Веретенина в Вашингтоне, капитаном КГБ. Безапелляционным тоном он приказал мне выйти из машины, найти себе скромное жилище и сидеть тихо, а через неделю вернуться в Тель-Авив.

…Через десять дней в тель-авивской явочной квартире я сидел напротив Рафи. Мне показалось, что привычно ровное настроение его покинуло, да и вещи, о которых он говорил, оказались не очень-то приятными.

– Веретенин догадался, что утечка информации шла от тебя. После возврата его сотрудников в Вашингтон, где было проведено служебное расследование, решили допросить резидента ГРУ в Вашингтоне, которого сотрудники КГБ просто похитили. Обе организации конкурируют – это известно, и часто соперничают одна с другой не хуже, чем с американцами. Но бедняге, понявшему, кто его взял после всего, что он перенес на допросах, даже перед смертью сказать было нечего. Единственным каналом утечки мог быть только ты. Тщательно, буквально по минутам, проверив расписание операции, аналитики КГБ нашли в нем несколько «дыр», когда у тебя, мой друг, была возможность выйти на связь, и я думаю, что они знают, кому ты позвонил. Приказ о твоей ликвидации уже отдан. Причем это полбеды, за тобой теперь охотится не только КГБ, но и ЦРУ. Та м тебя тоже приговорили к высшей мере. Поэтому вот тебе твои новые документы и билеты в Буэнос-Айрес. Лети туда. Отсидись две-три недели и позвони по этому телефону. Это клиника в Цюрихе. Доктор Харбер – пластический хирург, мы периодически работаем с ним. Он поменяет тебе лицо. Держи деньги, – Рафи протянул мне толстый конверт. – Плати за все только наличными. Оклемаешься после операции где-нибудь в Европе. И никаких звонков никому! Я организую твое исчезновение. Если понадобится что-то, вот номер телефона. Отвечать буду я, и только по четвергам, с 18:00 до 22:00 по тель-авивскому времени. А сейчас – вперед! И чтобы духу твоего здесь не было!

Спрашивать, откуда у Рафи данные из ведомства Веретенина, я не стал. На этот раз осложнения были слишком серьезными. Я забрал свои новые документы и деньги и вышел на улицу. Чутье подсказывало, что для меня наступали смутные времена.

Тишина в неосвещенном номере скромной гостиницы лишь изредка нарушалась шуршанием автомобильных шин. На столике напротив допотопной железной кровати стояла полупустая бутылка хорошего коньяка и бокал. Лучи фар немногочисленных в поздний час автомобилей освещали часть комнаты, и тогда темно-коричневая жидкость на дне бокала вспыхивала красноватыми загадочными бликами.

Но меня совсем не волновала игра света и тени. Я неподвижно лежал на кровати лицом к стене и если и поворачивался с боку на бок, то лишь для того, чтобы в очередной раз глотнуть коньяку. Вечер полз медленно, вяло, словно не подчиняясь времени, которое всегда исчезает, когда не ждешь чего-то определенного.

Прикрыв глаза, я ждал, когда тяжелые мысли перестанут мучить наконец мою ноющую душу. Искренняя, почти детская радость от понимания того, что самое худшее позади, быстро сменилась ощущением пустоты и собственной ненужности. Мучительные размышления о смысле моего существования, от которых раньше удавалось с легкостью отмахнуться, преследовали меня днем и ночью.

Кто я теперь? Агент Моссада? Живой беглец-труп, человек без имени? По-видимому, да. Но почему так спокойно, не задумываясь о последствиях, я отказался от своего прошлого? Это так непохоже на меня, привыкшего все просчитывать на много ходов вперед, оценивать возможные последствия каждого своего шага…

События последних лет наверняка должны были превратить меня в бездушного робота, исполнителя чужих приказов, с легкостью снимающего с себя всякую ответственность… Я подумал, что такая интенсивная в последние два года и, по сути, бессмысленная и жестокая, с точки зрения нормального человека, жизнь могла бы убить во мне все живое, научить не принимать ничего близко к сердцу, относиться цинично и равнодушно к людям, их проблемам и горестям. Однако душа нестерпимо болела, а раз она болит, значит, живет, страдает, и в этом страдании излечивается, очищается, что ли… Такие мысли вселяли некоторый оптимизм, но легче не становилось. Наконец, поняв, что созерцание стены не поможет мне уйти от тяжелых мыслей, я решил отправиться в город.