Шмендрик Волхв откашлялся и склонился перед стариком с выцветшими глазами.
– Мы желаем поступить к вам на службу. Легендарный двор короля Хаггарда славен повсюду…
– Я не имею нужды в слугах.
Король отвернулся, лицо и тело его вдруг обмякли от безразличия. И все же Шмендрик уловил любопытство, затаившееся под кожей цвета камней и в корнях седых волос. И осторожно промолвил:
– Но ведь есть же у вас какая-то свита, сопровождающие вас лица. Простота – величайшее украшение королей, признаю; однако такой король, как Хаггард…
– Я теряю к тебе интерес, – снова прервал его шуршащий голос, – а это весьма опасно. Еще миг, и я вполне забуду тебя и не смогу даже вспомнить потом, что я с тобой сделал. Забытое мной не просто перестает существовать, оно, и это прежде всего, никогда и не существовало.
И пока он говорил это, глаза короля, как прежде глаза его сына, поворотились, чтобы встретиться с глазами леди Амальтеи.
– Мой двор, – продолжал он, – раз уж тебе угодно называть его так, состоит из четверых ратников. Я обошелся бы и без них, если бы смог, ибо трачу на них больше того, чего они стоят, впрочем, это относится к любому человеку. Однако они поочередно служат дозорными и поварами и производят впечатление армии – издали, разумеется. Какие еще прислужники мне нужны?
– А как же радости двора? – воскликнул чародей. – Музыка, беседы, женщины и фонтаны, охоты и машкерады, и роскошные пиры…
– Они для меня ничто, – ответил король Хаггард. – Я познал их, они не дали мне счастья. А я не держу при себе ничего, что не дает мне счастья.
Леди Амальтея тихо прошла мимо него к окну и остановилась, глядя на ночное море.
Шмендрик, сообразивший куда дует ветер, провозгласил:
– Превосходно вас понимаю! Сколь утомительными, затасканными, мелкими и неприбыльными представляются вам обыкновения этого мира! Вы утомлены упоениями, пресыщены приятностями, изнурены изысками изобилия. Да, такова королевская хворь, и потому-то никто более короля не нуждается в услугах мага. Ибо только для мага мир вечно текуч, бесконечно изменчив и неизменно нов. Только ему ведом секрет перемен, только он воистину ведает, что всякая вещь притаилась перед прыжком, желая обратиться во что-то еще, и из этого универсума усилий черпает он свою силу. Для мага март – это май, снег сер, трава тускла, а то есть это или все, что вам будет угодно. Так возьмите ж на службу мага – сию же секунду!
Закончил он, стоя на одном колене и широко раскинув руки. Король Хаггард нервно отступил от него, бормоча:
– Встань, встань, от тебя голова ныть начинает. А кроме того, у меня уже есть королевский маг.
Шмендрик с трудом поднялся на ноги, лицо его было пунцовым и пустым.
– Вы не говорили этого. Как его имя?
– Он прозывается Мабруком, – ответил король Хаггард. – А говорю я о нем не часто. Даже мои ратники не ведают, что он живет здесь, в замке. В Мабруке есть все, что ты наплел о маге, и много больше того, что тебе когда-нибудь снилось. Он известен в его ремесле как маг магов. И я не вижу причин заменять его каким-то бродячим, не имеющим репутации клоуном.
– Зато вижу я! – в отчаянии вскричал Шмендрик. – И могу привести причину, которую сами же вы и назвали всего минуту назад. Этот непревзойденный Мабрук не дал вам счастья.
На жестокое лицо короля пала медленная тень разочарования и сомнения. На краткий миг он обрел сходство со смущенным юношей.
– А что, это правда, – пробормотал Хаггард. – Магия Мабрука давно уж не услаждает меня. А как давно, хотел бы я знать? – Он коротко хлопнул в ладони и закричал: – Мабрук! Мабрук! Явись, Мабрук!
– Я здесь, – ответил из дальнего угла покоя низкий голос. В углу стоял старик в темной, усыпанной звездами мантии и заостренной, усыпанной звездами шляпе, и никто не смог бы уверенно сказать, что он не стоял там у всех на виду со времени, когда они вошли в тронную залу. Борода и брови его были белы, лицо выражало мягкость и мудрость, зато глаза были холодны, точно градины. – Чего желает от меня Ваше Величество?
– Мабрук, – сказал король Хаггард, – это джентльмен из ваших. Его имя Шмендрик.
Ледяные глаза старого волшебника немного расширились, он окинул оборванца взглядом, а затем с лицемерной приязнью воскликнул:
