И грифон посмотрел мне в глаза. Это было хуже всего – хуже боли, которую я испытала, когда он сцапал меня, хуже мысли о том, что ни родителей, ни Уилфрида я больше не увижу, и другой: что мне не спасти ни короля, ни Мальку. Грифоны говорить не умеют (драконы, заверил меня король Лир, те говорят, но только с героями), однако его золотые глаза сказали моим: «Да, я скоро умру, но вы, вы все умрете сейчас, все, и я успею расклевать ваши кости прежде, чем воронье получит мои. А твой народ будет помнить, как я жил здесь и что делал, даже после того как в твоем гнусном, жалком муравейнике не останется никого, кто помнил бы твое имя. Выходит – я победил». И я поняла: это правда.
А после не стало ничего, кроме клюва и нависшей надо мной жаркой глотки.
А после стало.
Я подумала, что это облако. Я была настолько ошеломлена и перепугана, что и вправду подумала: белое облако, только летящее уж больно низко и стремительно, оно отбросило грифона от тела короля Лира и от меня, и я покатилась по земле и попала прямо в объятия Молли. И та прижала меня к себе, почти придушив, и, лишь выпростав из ее рук голову, я увидела, кто к нам пришел. Мысленным взором я теперь вижу ее всегда. Сейчас тоже.
И вовсе они не похожи на лошадей. Почему все решили, что похожи, не знаю. Четыре ноги и хвост – это да, но копыта у них раздвоенные, как у оленей или коз, а голова меньше конской и заострена куда сильнее. Ну а тело и вовсе не лошадиное, сходства между ними такое же, как между снежинкой и коровой. Рог кажется слишком длинным и тяжелым для него, невозможно даже понять, как столь нежная шея выдерживает такой. Но ведь выдерживает.
Шмендрик стоял на коленях – глаза закрыты, губы шевелятся, как будто он все еще поет. Молли шептала и шептала: «Амальтея… Амальтея…» – не мне и вообще никому. Единорог смотрела поверх тела короля на грифона. Ее передние ноги подергивались, пританцовывали, но задними она крепко упиралась в землю, как делают, готовясь к бою, бараны. Только они опускают при этом головы, а единорог держала свою высоко, подставив солнечному свету рог, который светился, словно морская раковина. Она издала крик, внушивший мне желание снова уткнуться лицом в юбку Молли и заткнуть уши, таким он был варварским и таким… ранящим. А следом опустила голову.
Умирающий или не умирающий, но бойцом грифон оставался яростным. Он кидался и кидался на единорога, однако она в последний миг отскакивала, и окровавленный клюв грифона только щелкал впустую, когда ноги ее проносились мимо. Каждый раз единорог мгновенно разворачивалась – куда быстрее, чем развернулась бы лошадь, – и налетала на грифона прежде, чем тот успевал опомниться. Это было немного нечестно, однако жалеть грифона я больше не могла.
При последней атаке единорог ударила его рогом сбоку, точно палицей, и сбила с ног. Однако, прежде чем она успела повернуться, грифон вскочил, буквально взметнулся в воздух вместе с мертвой львиной половиной – достаточно высоко, чтобы обрушиться на спину единорога и сгрести ее орлиными когтями и перекусить ей шею, как собирался он перекусить короля Лира. Я завопила, не смогла удержаться, но единорог поднялась на дыбы, я даже подумала, что она через голову перекувырнется, и швырнула грифона на землю, и извернувшись, вонзила рог прямо сквозь железные перья в орлиное сердце. Ну и потоптала немного тело, но это было уже без надобности.
Шмендрик и Молли понеслись к королю Лиру. На грифона они и не посмотрели и даже про единорога забыли. Мне хотелось вернуться к Мальке, но я последовала за ними. Я уже видела, во что превратил короля грифон, и видела с более близкого, чем они, расстояния, и не понимала, как мог он еще оставаться живым. Однако он оставался, едва-едва. Когда мы опустились рядом с ним на колени, он открыл глаза и светло улыбнулся нам всем, и промолвил:
– Лизен? Лизен, мне бы стоило ванну принять, правда?
Я не плакала. И Молли не плакала. Плакал Шмендрик.
– Нет, Величество, – ответил он. – Нет, ты не нуждаешься в ванне, поверь мне.
Король Лир удивился:
– Но от меня плохо пахнет, Лизен. По-моему, я описался. – Он взял меня за руку, сжал ее, крепко, и сказал: – Маленькая, я тебя знаю. Не стыдись за меня, я ведь старый.
