— Нет, в моей работе не было ничего такого, то был философский трактат о Батрахомиомахии, это исследование в области языкознания, важное открытие, Margites, Homonimi и так далее. — Но для чего это? — спрашивает он. — Для чего? — говорю я, — кто же может на это ответить? Но не понимаешь ты разве, — если автор этого древнего сочинения не Гомер, то это вполне может быть Пигр Карийский? — Нет, этого он не понимал. — Возишься опять со своей мертвечиной, — повторил он. — Все это были для него совершенно бесполезные глупости, брошенные деньги, — сказал он, давая мне их. Я на это ничего не ответил. Я поставил себе за привило никогда с ним не спорить — это безнадежно. Он опять вернулся к тому, что моим именем назовут улицу в моем городе; но тогда я ответил, что в этом нет нужды, так как со временем, может быть, в самой Христиании будет увековечено мое имя.
— Да, это, конечно, будет! — воскликнула фрекен д'Эспар.
— Ну, это покажет будущее, от настоящего я многого не жду. Так вот, это были два раза, что я разговаривал с братом Авелем. Потом у нас раз испортился замок, и я телефонировал ему, чтобы он пришел и починил его. Я сказал, что это, наверное, серьезное повреждение, потому что ключ никак не попадал, куда нужно. Вы думаете, он пришел сам? Прислал одного из своих мальчиков, и даже еще не старшего! Ну, мальчик починил, вывинтил замок, разобрал его и привел в порядок, надо правду сказать: мастерству эти мальчики хорошо научились. Но мои-то мальчики, выученные языкам и математике, должны были стоять и смотреть на это! Нет, на деликатность тут рассчитывать не приходится. При этом замечательно то, что весь город стоит на стороне моего брата, на стороне кузнеца против ректора; когда про нас говорят, то выражаются так: разница между братьями та, что один умный, а другой ученый! При этом ученость считается за меньшее, — добавил ректор, улыбаясь.
— Да, это ясно, — сказала, тоже улыбаясь, фрекен д'Эспар.
— Да, большого понимания у себя в городе не встретишь, это иногда действует удручающе! — Тут внезапно ректор кивнул несколько раз головой и сказал: — Он, конечно, при первой возможности получит обратно свои деньги.
— Разумеется.
— Непременно получит. В ученом мире должны же, наконец, понять, что я заслуживаю стипендии.
Бедный ректор Оливер, ему тоже плохо приходилось, его затирали и держали в черном теле. Его права были ясны, как день, но попирались мнением невежественной, необразованной толпы. Неужели же он должен был сдаться? Нет, ему оставалось держаться крепко и отстаивать место для себя и своих. Было извинительно, если он несколько преувеличивал познания своих мальчуганов в языках и математике, — в действительности они знали очень мало, не хотели учиться, но постоянно торчали в дядиной кузнице или пускались в поиски приключений. Не хорошо это было для ректора, он не видел результатов своих напряженных трудов.
Вошел господин Флеминг, усталый, с впалой грудью; но он улыбался и любезно раскланивался; больной легкими пациент, он тем не менее был элегантно одет, как истинный кавалер:
— С добрым утром, фрекен! — он поклонился и ректору.
— Мы тут сидим и болтаем, — сказала фрекен. — Ректор был любезен, рассказывал мне об условиях жизни в его родном городе.
Господин Флеминг сел и, окидывая взглядом стол, спросил:
— Ничего сегодня нет нового в газетах?
— Ничего, кажется, — ответил ректор. — Я, впрочем, еще не все прочел.
— Ректору сегодня немного помешал наш друг Самоубийца, — объяснила фрекен. — Он тут сидел и обвинял ректора, что он был заодно с быком в убийстве нашей дамы.
Они все улыбнулись и продолжали разговор на ту же тему; поговорили о случившемся великом несчастьи, и ректор выразил удивление, как это бык, четвероногое животное, мог взять приступом холм. Господин Флеминг с такой осведомленностью, точно он был крестьянин, объяснил:
— У этого животного роговые копыта, могущие до известной степени заменить когти, и так как он был разъярен и так бешено мчался, то в несколько секунд вскарабкался на холм.
— Вы тоже там были?
— Нет, — ответил господин Флеминг, — фрекен д'Эспар с самого начала прогнала меня домой.
