Чего уж тут не понять. Ты хочешь форсировать операцию, где меня используют в качестве приманки. И ты очень хотел бы отловить живьем хоть одного из тех, кто нам противостоит. А потом ты пустишь в ход любые средства, чтобы выкачать из него всю информацию, которой он располагает о руководстве «Спирали» вообще и о безумце-мультимиллионере в частности.
Я пожимаю плечами:
— Ты же знаешь, что мы делаем все возможное. Только за эту ночь выезжали с Ригертом три раза. Впустую, конечно. Скоро уже, наверное, будем выезжать на любое ЧП. Пьяниц подбирать, семейные скандалы разводить… Но почему-то эти сволочи не клюют на меня. И я даже не знаю, в чем тут дело. Или до их мозгов еще не дошло, что случилось в подземном переходе, или… или они на время прекратили орудовать в Москве. А ты-то сам что по этому поводу думаешь?
Слегин, подперев подбородок сложенными вместе руками, неотрывно глядит на меня и молчит.
— Понятно, — констатирую я. — Начальство не думает. Оно лишь выслушивает подчиненных и принимает решения. Значит, инициатива по внесению предложений должна исходить от меня… Слушай, а почему мы решили, что «Спираль» будет завлекать меня в ловушку только с помощью крупных акций вроде взрывов и пожаров? Не логичнее ли — с их точки зрения, разумеется — разыграть так называемую «бытовуху»?
— Разумно, — усмехается Слегин. — Именно поэтому вы с Ригертом и ездите по ночам.
Все правильно. Он только забыл упомянуть, что ездим мы не по своей воле, а по его, Слегина, указанию. Булат считал, что я должен вступать в игру лишь тогда, когда имеются основания предполагать участие «Спирали» в том или ином умышленном массовом убийстве. Поэтому когда я чувствовал очередной Вызов, то не мчался очертя голову к свеженькому трупу, а стискивал зубы и ждал звонка от Слегина. Однако если меня корчило и ломало, а мой коммуникатор молчал, то надо было стиснуть зубы еще крепче и терпеть, терпеть, терпеть…
Что-что, а терпеть я научился за время обладания Даром. Но так и не убедил себя в том, что это — единственно правильное решение. Каждый раз, корчась под невидимым безжалостным прессом, я мысленно вижу, как кто-то в эту минуту истекает кровью, задыхается в дыму пожара или агонизирует в сплющенном в лепешку автомобиле. И когда мне приходится добираться в Контору общественным транспортом, я вглядываюсь в лица окружающих меня людей и изнемогаю под тяжестью мысли: «Кого из них я предам сегодня, завтра или через неделю, когда настанет его черед умирать?»
— А знаешь, почему они не клюют на меня? — осведомляюсь я. И, не дожидаясь ответа, выпаливаю: — Потому что мы с самого начала перестраховались, Слегин! Пока я работаю на месте очередного преступления, меня страхует множество твоих людей. Как какого-нибудь президента во время официального визита за Рубеж!.. Пока я занимаюсь реанимацией, твои ребята с о снайперскими винтовками держат под прицелом все обозримые окрестности. Плюс оцепление, плюс активные переговоры в эфире. Да еще этот маскарад с использованием грима… Какой же дурак клюнет на меня в таких условиях?
— По-твоему, тебе следует мчаться на теракты в одиночку? Без прикрытия, без оцепления и даже без Ригерта?
— Ну зачем же утрировать? Засада, безусловно, нужна. Но только — скрытая, а не такая, которая бросается в глаза всем прохожим…
— Я понимаю, Лен, — говорит Слегин после паузы. — Может, ты и прав. Но пойми, что ты не подписывал никаких контрактов и обязательств сотрудничать с нами, и я не имею права принуждать тебя к чему бы то ни было… И еще я просто боюсь за тебя… Но ничего другого нам, похоже, не остается. В любом случае, — торопливо добавляет он, — решать тебе, и только тебе. И как ты решишь, так и будет…
— Ладно, не напрягайся, — натужно улыбаюсь я. — Я давно это для себя решил…
Привет, Ригерт, — говорю я, привычно садясь в машину справа на заднее сиденье. — Как жизнь?
— М-м, — как всегда, откликается он.
Что в переводе с его, ригертовского, языка должно означать: «Привет, нормально». Или: «Привет, хреново». Что, в общем-то, одно и то же.
Да-а. Мне приходилось знавать разных молчунов, но Ригерт — просто рекордсмен по лаконичности. По-моему, он даже испытывает отвращение к устной речи. Иногда мне хочется поинтересоваться, не работал ли он раньше переводчиком-синхронистом по десять часов в сутки.
